Покойный епископ Реннский был человеком почтенным и ученым; однажды к нему обратились портные с просьбой посоветовать им святого, который мог бы стать их патроном. «Но только такого, — добавили они, — который наверняка находится в раю». — «Я подумаю, — сказал Епископ, — приходите завтра». Назавтра они приходят. «Друзья мои, — говорит он им, — возьмите в патроны доброго разбойника; ибо или наш Спаситель сказал неправду, или этот разбойник в раю. Вы же знаете, что ему сказал Христос: «Ныне будеши со мною в раю»». Портные его и избрали. В какой-то легенде он зовется Димом.
Пять лет тому назад на острове Нотр-Дам можно было посмотреть за деньги четыре стенных ковра, расшитых наподобие античных и самых красивых на свете; на первом из них был изображен молодой человек с нижеследующим двустишием:
В любовную игру, о братья, Способен день и ночь играть я.На втором мужчина лет тридцати:
И я, друзья мои, не скрою, Частенько занят сей игрою.На третьем был вышит мужчина лет сорока пяти с женщиной лет тридцати:
Я, други, правду не скрываю: Когда могу, тогда играю.На последнем был изображен совершенно седой старик со старухой; он воздевал руки к небу и говорил:
О милосердный наш Творец! Ужель я больше не игрец?Епископ Шалонский Виалар, желая просветить крестьян своей епархии, спросил однажды у жителей деревни, близ которой был замок: «Друзья мои, что надобно делать, чтобы спастись?». — «Монсеньер, — ответили они, — надобно укрыться в замке, когда придут ратники».
Одна женщина, оплакивая своего мужа, причитала: «Увы! Он мне всегда говорил: «Ступай к черту!» А сам первый к нему отправился».
Во время солнечного затмения 1652 года слуги графини де Фиеско глядели в зеркало. Дверь на улицу была открыта; пронесли чей-то портшез. «Гляди-ка, — сказал один из слуг, — несут в портшезе прямо на солнце».
Некий сержант из Бордо взял в плен своего отца, говоря, что пусть уж лучше заработает на этом сын, нежели какой-либо чужестранец.
Товарища Королевского прокурора в Ларошели звали Рево; это был самый никчемный писака, какие только бывают на свете. Женился Рево на вдове; на следующий день после свадьбы он заявил, что де у себя дома ему доводилось испытывать дюжину гораздо больших удовольствий, нежели это: он был девственник. С тех пор брачные утехи стали называться тринадцатым удовольствием г-на Рево.
Аббат Руччела и и некий знатный человек из Дофине были однажды у г-жи де Рамбуйе. Зашла речь о ворах. Руччела и сказал: Subito che si piglia un ladro in Italia s'impicca[357]. Бесье решил, что ladro означает «скупердяй». — «Но я не вижу в этом смысла, — сказал он, — тогда надо повесить г-на де Ростэна», — «Е ladro[358] господин де Ростэн?»[359] — спросил Аббат. Наконец, вдоволь насмеявшись, г-жа де Рамбуйе их примирила.
Некая испанка после исповеди отказалась назвать свое имя духовнику, сказав ему: Padre, mi nombre non e mis peccados (Мое имя грехом не является).
Один пьяница, умирая, заказал своим друзьям заздравные тосты, подобно тому как другие заказывают по себе мессы. «Ибо ничто, — говорил он, — так быстро не зальет огня чистилища».
В Тулузе больше чем где-либо медики строят из себя важных персон. Они даже не изволят сами стегать своих мулов, это делают за них слуги, которые стегают животных сзади. Однажды у одного из них, некоего ле-Кока, известного врача, слуга стегнул мула слишком сильно; мул в ответ брыкнул его. Слуга берет булыжник, но вместо того, чтобы ударить по заду мула, попадает хозяину по спине. Доктор оборачивается: «Что такое?» — «Да это мул лягнул меня.» — «И меня тоже лягнул.» Ну, разве не важная персона?
Лакей Буало по приказу своего хозяина отправился взглянуть, действительно ли так изменился первый Президент де Белльевр, лежавший в гробу в своем парадном платье, как о том говорили. «Право же, — сказал лакеи, — если он и изменился, то разве что лицом».
Г-жа де Гримо однажды в особняке Рамбуйе сказала, что ей довелось услышать самые прекрасные стансы на свете. Она так всем надоела, что ей в конце концов сказали: «Ежели вам они так понравились, вы, должно быть, их запомнили; ведь там самое большее десять строк?» — «Боже мой! — воскликнула она, — да вы смеетесь: там их более шестидесяти».
Приезжая в Систо, Генрих IV говорил: «Ах, вот где красиво! Бог мой, какое прекрасное место!». Один толстый монах на все похвалы, которые Король расточал их обители, неизменно отвечал: Transeuntibus[360]. Король обратил внимание на это слово и спросил монаха, что он хочет этим сказать. «Я хочу сказать, Государь, что это прекрасно для тех, кто приезжает, а не для тех, кто здесь живет постоянно».