В Лионе, словно я не мог путешествовать, не влюбляясь, я безумно увлекся дочерью одного из наших друзей, у которого мы остановились. Девушка эта была хорошо сложена, довольно сурова, неглупа и обладала приятным голосом. Тут-то я не так оплошал, как в прошлый раз, ибо — не знаю уж по какому роковому стечению обстоятельств — эта девушка почувствовала ко мне расположение, хотя я был далеко не самый красивый из трех братьев; с первого же дня она заключила со много союз и стала звать меня своею симпатией. Нас повели в сады Атенея, которые теперь называют Энейскими; мы с нею вдвоем немного отклонились в сторону, я был совершенно счастлив и чувствовал себя по меньшей мере Периандром или Мериндором[369]. Через три дня пришлось уезжать, но я увез с собою браслеты из ее волос и разрешение писать, что меня несколько утешило. Все это не помешало мне отлично развлекаться в Италии — тем и прекрасна молодость. По правде говоря, мне выпадали на долю и грустные часы: Вдовушка написала мне в Рим; в письме не было ничего особенного. Я ей ответил, и никаких писем от нее больше не получал.
Вернувшись во Францию, мы еще раз остановились в Лионе, в доме молодой красавицы. Я без дальних слов стал просить, чтобы она позволила мне подняться по веревочной лестнице к ней в комнату, и высказал намерение навестить ее летом в деревне, где ей предстояло пробыть три месяца. Она ответила, что все это слишком опасно. В течение некоторого времени я получал от нее письма в Париже: писала она хорошо; потом вдруг ее письма перестали приходить, я так и не узнал почему, ибо вскоре она умерла.
Но вернемся ко Вдове. Я полагал, что она встретит меня с необычайной радостью, и был весьма поражен, когда она обошлась со мною суровее чем когда-либо и стала упрекать меня, что по моей вине оказалась в крайне горестном положении. Дело в том, что после моего отъезда она пришла в такое отчаяние при мысли о том, чем для меня пожертвовала, что у нее вдруг прекратилось то, о чем вы догадываетесь. Хотя я отнюдь не подвергал ее опасности забеременеть, она решила, что понесла, и открылась своему врачу, дабы вовремя принять нужные меры. Я разбранил ее за то, что она растревожилась попусту и рассказала обо всем постороннему человеку. «Это почему же? — возразила она, — он отлично знает, что здесь нет ничего дурного, и я сказала ему, что вы обещали на мне жениться». Полагаю, но не поручусь, что как-то в шутку, а может быть, и в минуту нашей близости, она спросила меня: «Ты ведь мне муж?» — на что я, возможно, ответил: «Да, конечно», — и эти слова она приняла за чистую монету. И вот мы поссорились. Серилас, отнюдь не воспользовавшийся моим отсутствием, застал ее более печальной, чем когда-либо. Конгрегация Креста тем временем изгнала его из своих рядов, и с тех пор он преклонялся только перед Девой Марией. Бедная девушка из Лиона умерла в пору нашего разлада, и Вдовушке, которую я уже почитал в душе капризницей, это было на руку, чтобы меня удержать; уже никого не любя, я пошел ради того, чтобы примириться с нею, на многое такое, чего бы никогда не сделал в ином случае.
Приобретя со временем опыт, я вздумал приударить за некоей девицею, которой того очень хотелось. Она приходилась родственницей жене Лизиса и была камеристкой одной из теток. Все эти родичи, так же как и мой отец, жили неподалеку от Вдовы, где благодаря просторному саду мы развлекались больше, чем в любом другом месте. Я шутил с этой девушкой на глазах у моей дамы сердца; ту это окончательно со мной примирило, и все опять пошло на лад. Девица звала меня своим муженьком и любила всем сердцем.
Я как-то уже упоминал о доме, куда мы частенько хаживали, хотя Вдова в этом нам компании не составляла. Все меня очень любили. Среди своих я слыл присяжным остряком, и меня чертовски уважали. Однажды с нами оказалась госпожа …, вдова Советника Парламента, высокая, прекрасно сложенная и весьма рассудительная женщина, но с кое-какими причудами по части своих родственных связей. Она была дочерью сестры хозяина дома, проживавшей со своим братом. Эта женщина всегда мне нравилась: ей свойственна была такая приятность, которую я редко встречал у других. Мой пылкий нрав, моя жизнерадостность тоже пришлись ей по вкусу. В шутку мы заключили с нею союз и тоже стали играть в мужа и жену. С той поры я стал навещать ее более усердно; но в доме ее приемного отца, где она жила, нельзя было позволять себе никаких вольностей. Девица, упомянутая мною выше, заметив, что я всегда появляюсь в доме, когда у них обедает та, другая, стала меня немного ревновать и надулась. Назавтра я отправляюсь в ее комнату и долго уговариваю сказать мне, в чем я перед нею провинился; в ответ она берет меня за руку и целует. «Полноте, — говорит она мне, — этого вы никогда не узнаете, но любить я вас буду от этого не меньше». Видя ее расположение ко мне, я попытался было воспользоваться сим благоприятным моментом. «Нет, — сказала она, — будь я способна на глупость, я пошла бы на нее из любви к вам; довольствуйтесь этим и любите меня такою, какова я есть, ежели вы на это способны». С нею у меня дальше дело так и не пошло, и мы еще по сей день связаны доброю дружбой.