Вдовушка сильно выговаривала мне за эти небольшие отлучки, а я в ответ спрашивал, не хочет ли она, чтобы я ради нее порвал со своими братьями, невесткой и всей ее семьей. Ее сестра не упускала случая всякий раз коварно обратить ее внимание на то, что я де никогда так не наряжаюсь, как в те дни, когда иду навестить другую вдову, которая в ту пору съехала от своего приемного отца и поселилась с матерью где-то неподалеку от Маре. Все, что она и ее муж говорили в мое осуждение, привело к тому, что на них стали смотреть как на шпионов.
Однажды мы присутствовали на музыкальном вечере у одной из родственниц Вдовы, где танцевали под песенки; Вдова держала меня за руку и вдруг запела:
Ах, я люблю Гийо, Хоть он мишень издевок; Сокровище мое В любовных играх ловок! Меня целует он — я хохочу, О том, что дальше — умолчу…По правде сказать, общество на этот раз вдоволь посмеялось, а мы оба были несколько смущены.
Вдова, которая по характеру была довольно капризна, стала еще более блажить из-за подозрений, которые ей внушали. Однажды я застал ее одну возле камина, но она убежала в небольшую комнатку за камином, на двери которой висела гирька, благодаря чему она быстро захлопывалась. Вот так щелчок по носу! Я нажимаю плечом, я умоляю — она не открывает. Я ухожу, у выхода на улицу я передумываю, а затем, тихо возвратившись, прячусь с другой стороны камина и хлопаю изо всех сил обитой сукном дверью, чтобы она подумала, будто я ушел: это удается. Она выходит, я ее схватываю и … Этот каприз придал нашему свиданию особую остроту. Женщина эта по природе своей была отнюдь не бесстыдной и уступала только порыву страсти, а потому никак не могла решиться назначить мне свидание: ею всегда приходилось овладевать силою; но обычно труден бывал лишь первый шаг, и как-то днем она отдавалась мне столь долго, что у меня, поскольку я все это время стоял, сильно перехватило поясницу. Коль скоро всякий раз приходилось все начинать сызнова, мы не могли постоянно соблюдать меры предосторожности, и ее горничной все было известно. Много женщин я видел, по никогда не встречал столь бескорыстной: по моем возвращении из Италии она не пожелала от меня принять даже пары перчаток.
Постепенно Вдова стала такой ревнивою, что ревновала меня ко всем знакомым женщинам, но особливо к одной моей родственнице. Она всегда ревновала меня больше к тем, кто мне не нравился, нежели к тем, кого я любил.
Тем временем я увлекся этой другой вдовушкой, ибо первая уж слишком часто меня журила. В доме ее матери все чувствовали себя более свободно. Однажды, когда мы сидели за столом, эта женщина угостила нас абрикосовым вареньем и рассказала, что, полагая его более вкусным, нежели варенье матушки, написала на банках «Абрикосовое варенье по моему рецепту». К сожалению, ее варенье засахарилось, между тем как варенье ее матушки отлично сохранилось; и вот в одно прекрасное утро она сменила все обертки на банках и сказала: «Взгляните, как хорошо сохранились мои абрикосы». У нее была дочь, которую нельзя было назвать хорошенькой. «Ей-ей, сударыня, — сказал я ей однажды, — ваша добрая матушка искуснее вас и по части дочерей, и по части абрикосового варенья: по сравнению с ней вы не более как миловидная служанка!».
Как-то на полу возле камина я заметил чьи-то плевки. «Боже мой, — воскликнул я, — что это?». — «Увы, — ответила она, — это г-н Местреза устроил здесь Женевское озеро». (Он был родом из Женевы и всегда плевался.) Я часто дарил ей стихи; но когда она заметила, что я в нее влюблен, она со мной нарочно повздорила, чтобы не звать больше своим мужем; я разгадал ее хитрость и притворился, будто немного этим встревожен. Так как она жила очень далеко, я не мог видеть ее достаточно часто и потому пришел в восторг, услышав; что ее уговаривают переселиться в наши края. Но это трудно было выполнить, потому что ее мать уже успела внести плату за полгода в том доме, где они жили, и, переезжая в другой, она бы эти деньги потеряла; а на это милая женщина никак не могла решиться. Я подослал к ней одного из своих друзей, который тайно условился с ней, что снимет этот дом на полгода, якобы для одной знакомой, коей будто бы негде жить. Мне удалось уведомить об этом мою даму, которая весьма этому обрадовалась, и устроить таким образом, что ее переезд не стоил ни гроша ни ее матери, ни мне, так как она уговорила домохозяина поселиться там самому. Тем не менее я оказался в дураках, ибо ее тетки и кузины постоянно находились подле нее и я мог говорить с этой дамой в десять раз реже, чем прежде. Наконец она решила выйти замуж за одного престарелого вдовца, знатного дворянина, уповая на то, что у нее не будет от него детей, поскольку первый его брак был бездетен; однако она рожала каждый год. Он был в числе моих друзей и называл меня своим питомцем; я стал даже наперсником в его любовных делах и иногда писал для него стихи. Она же долгое время выказывала ему суровость и даже презрение. «Увы! — восклицал я. — Бедняга! ему ничего не остается, как седеть!». Он был слишком стар для нее. Как только они поженились, я решил о ней больше не думать и однажды сказал: «Бьюсь об заклад, сударыня, что вы сожгли все стихи, которые я вам подарил». — «Отнюдь, — отвечала она, — я могу их вам все показать». — «Хранить их уж нет смысла, — сказал я, — вы стали женой моего друга; советую вам их сжечь». Она поняла, почему я так говорю, и ответила, краснея: «Я сделаю так, как вы желаете». Не знаю, что произошло потом, но мы с нею навсегда сохранили взаимное уважение.