Другой сын г-на де Санси, который был посланником в Турции, стал тоже отцом-Ораторианцем. Однажды он заехал по пути в Кармелитский монастырь, основанный кем-то из его рода; монахини оказали ему такой же прием, как любому другому. Он на это посетовал; когда на обратном пути он снова заехал в монастырь, настоятельнице захотелось исправить свою ошибку; но и вручение ключей от ограды, и согласие приподнять свое покрывало были обставлены ею с великой таинственностью. Наконец покрывало приподнято. «Воистину, матушка, — сказал гость настоятельнице, узрев ее весьма желтую физиономию, — очень нужно было так ломаться, чтобы показать лицо цвета яичницы! Опустите, опустите покрывало!». И он повернулся к ней спиною.)
Г-жа де Бофор не успокоилась, пока не добилась назначения на его место г-на де Рони. Он уж давно ухаживал за ней. Его первой должностью была должность контролера по проверке пропускных свидетельств во время осады Амьена. Потом его послали в податное ведомство для взимания всех денег, находившихся у сборщиков, и он проявил при сем отменную строгость. Той же строгости придерживался он при выполнении всех поручений. Поскольку он был весьма невежествен по части финансов, ему сопутствовал некий Анж Капель, сьер дю Люа, чудак, причастный к изящной словесности, который опубликовал гораздо позже, дабы польстить г-ну де Сюлли, книжицу, озаглавленную «Наперсник»[77]и приведшую в сильнейшее раздражение г-на де л'Эдигьера. Дю Люа посадили в тюрьму. Когда приступили к допросу и спросили у него: «Обещаете ли вы говорить правду?» — «От сего воздержусь, — ответил он. — Я ведь страдаю-то потому, что правду говорил». Он высказывал весьма пагубные суждения и, среди прочих глупостей, говаривал, что де для восстановления Франции надобно лишь миндальное молоко: в ту пору как раз разбиралось дело о штрафах[78]. Он опубликовал книгу, содержащую его пресловутые суждения, на титульном листе коей был изображен сам в виде ангела[79] с крыльями и бородою, а в помещенных ниже стихах говорилось, что от человека у него и осталась только борода.
Г-н д'Энкарвиль, генеральный ревизор финансового ведомства, вовсе не был вором, как то утверждает Сюлли; он был честным и почтенным человеком.
Ссора Сюлли с г-жой де Бофор в ту пору, когда она должна была стать королевой, плохо согласуется с его рассказом о поездке в Клермон, где он, по приказу этой дамы, якобы бьет палкой кучера. Она бы его быстро прогнала…
Вот что произошло, когда г-жа де Бофор заболела. Она спешно послала к Королю дворянина Пюиперу, дабы сообщить о своем недомогании и; умолить его позволить ей сесть в лодку и отправиться к нему в Фонтенбло. Она надеялась, что это заставит Короля тотчас же приехать к ней и, пока она еще жива, обвенчаться с нею ради детей. В самом деле, как только Пюиперу прибыл, Король приказал ему тронуться в обратный путь, дабы тот приготовил для него паром в Тюильри, на котором он хотел незаметно переправиться; а сам немедля вскочил на коня и помчался так быстро, что нагнал Пюиперу и осыпал его жестокими упреками. Подле Жювизи Король повстречал канцлера де Белльевра, который сообщил ему о смерти Герцогини. Невзирая на это, он поскакал бы в Париж, дабы увидеть ее хотя бы бездыханной, ежели бы Канцлер не внушил ему, что сие недостойно Короля. Он сдался на эти доводы и возвратился в Фонтенбло.
Г-н де Сюлли говорит в одном месте, что Король сел в его карету; у него ее не было, хотя он уже стал Суперинтендантом финансов. В Лувр он ездил верхом и получил карету, только когда стал Генерал-инспектором артиллерии. (Король не желал, чтобы обзаводились каретами. Маркиз де Кевр и маркиз де Рамбуйе были первыми молодыми людьми, кои приобрели их, последний — по причине плохого зрения; первый сослался на какую-то иную причину. Встречая Короля, они прятались. Бассомпьер говорил, что, когда шел дождь, они заезжали за знакомыми дамами, дабы наносить визиты вместе с ними. Арно Ле-Петё был первым холостяком в городе, у коего появилась карета, ибо женатые люди обзавелись ими прежде него. Покойный Король не одобрял, что Фонтене-Марей завел себе карету; ему доложили, что тот собирается жениться. Наконец кареты стали чем-то вполне обычным. Но что такое лошади-иноходцы, никто не знал; иноходец был только у Короля. Даже во времена Генриха IV дело обстояло именно так; за Королем трусили рысцой.)
Когда Король назначил де Сюлли Суперинтендантом финансов, тот из бахвальства составил перечень своего имущества и вручил этот перечень Его Величеству, поклявшись, что намерен жить на одно жалование и на свою земельную ренту, которая в ту пору сводилась лишь к доходам с поместья Рони. Но тотчас же вслед за этим он начал делать большие приобретения, и все кругом стали посмеиваться над его пресловутым перечнем. Король довольно ясно показал, что он обо всем этом думает: однажды, когда г-н де Сюлли споткнулся во дворе Лувра, желая приветствовать Государя, стоявшего на балконе, тот, обращаясь к окружавшим его придворным, сказал, чтобы они сему не удивлялись, ибо ежели у самого выносливого из его Швейцарцев так шумело бы в голове от магарычей, он растянулся бы во весь рост.
Сюлли разрешает Ла-Варенну (Главному своднику Короля.) титуловать себя Монсеньером. В те времена Суперинтенданта финансов «Монсеньером» не называли, а занимал он тогда только этот пост. Впрочем, Ла-Варенн был слишком горд, чтобы поступать таким образом. Это видно из того, что впоследствии он пишет Сюлли по поводу ссоры между их зятьями (Г-ном де Роганом и графом де Вертю д'Авогуром.) в Бретани, возникшей из-за местничества. Ибо, хотя г-н де Сюлли был герцогом и пэром, Ла-Варенн писал ему так: «Ссора меж нашими зятьями…». Наш Суперинтендант чуть не взбесился. Это мне напоминает тот случай, когда канцлер Сегье, дочь которого вышла замуж за внука г-на де Сюлли, написал Герцогу по поводу какого-то семейного раздора: «Ради сохранения мира меж нашими семьями». Сюлли на это сильно разгневался и сказал, что слово «семья» подходит здесь разве что для Канцлера, который всего-навсего обыкновенный горожанин.
Не было дотоле Суперинтенданта финансов более неприветливого. Однажды пять-шесть самых знатных придворных, из числа тех, кто пользовался особой благосклонностью Короля, решили нанести г-ну де Сюлли визит в Арсенале. Взойдя в покои Герцога, они заявили, что пришли лишь затем, чтобы увидеть его. На это он ответил, что нет ничего проще; и, дабы его могли увидеть, повернулся к ним лицом, потом спиной, а затем ушел в свой кабинет и закрыл за собою дверь.
Некий Государственный казначей по имени Прадель, бывший дворецкий старого маршала де Бирона и человек, хорошо известный Королю, никак не мог добиться справедливости от г-на де Сюлли, который не платил ему жалованья. Однажды Герцог хотел вытолкать его от себя; но Прадель схватил с накрытого стола нож и сказал: «Прежде вы отнимете у меня жизнь! Я в доме Короля, вы обязаны блюсти закон». Наконец, после крупной перепалки Прадель направился к Королю, рассказал ему суть дела и объявил, что г-н де Сюлли довел его до полного отчаяния и ему все равно, пусть его повесят, лишь бы за себя отомстить. Король сильно пожурил его; но как г-н де Сюлли ни жаловался, ему пришлось выплатить Праделю сполна.
Какой-то итальянец, возвращаясь из Арсенала, где он был дурно принят Суперинтендантом финансов, проходил по Гревской площади, когда там вешали нескольких злоумышленников. — «О beati impiccati! — воскликнул он, — che non avete da far con quel Rosny»[80].
Его так ненавидели, что людям доставляло удовольствие рубить вязы, которые ради украшения он велел посадить вдоль больших дорог. «Это Рони, — говорили при этом, — сделаем из него Бирона»[81]. Он предложил Королю, который любил всяческое благоустройство, обязать частных лиц сажать деревья вдоль дорог, а когда увидел, что по приказу ничего не выходит, первый стал над этим смеяться.
77
«Наперсник» — это анонимный памфлет, которым был весьма задет коннетабль де л'Эдигьер, полагавший, что автор высмеял там именно его.
78
В подлиннике игра слов: