Однажды после ужина, идя домой от г-на де Бельгарда со своим слугою, который нес перед ним факел, Малерб повстречал г-на де Сен-Поля, знатного дворянина и родственника г-на де Бельгарда, который остановил его, желая обсудить с ним какую-то пустячную новость. Малерб сразу оборвал его: «Прощайте, сударь, прощайте! Из-за вас мой факел сгорит на целых пять су, а то, что вы мне скажете, не стоит и гроша».
Покойный архиепископ Руанский (Де Арле) пригласил Малерба отобедать с ним, дабы потом повести его на свою проповедь, которую должен был произнести в ближайшей церкви. Не успел Малерб поесть, как заснул тут же на стуле, и когда Архиепископ попытался разбудить его, он взмолился: «Э, нет, пожалуйста, избавьте меня от проповеди; я и без нее посплю».
Однажды, войдя в Санский дворец, Малерб застал в зале двух человек, которые, поссорившись за партией в триктрак, посылали друг друга к черту, причем каждый клялся, будто выиграл именно он. Не подумав с ними поздороваться, Малерб воскликнул: «Приходи же, черт, приходи скорее, промашки не будет: один из двух наверняка твой!».
Когда нищие обещали Малербу молиться за него, он им отвечал, что сомневается, пользуются ли они большим влиянием у господа бога, коль скоро он позволяет им прозябать в столь жалком состоянии, и он, Малерб, предпочел бы, чтоб сие обещание дали ему г-н де Люин или Суперинтендант финансов.
Однажды, когда стояли сильные холода, он не только напялил на себя несколько фуфаек, но еще развесил на окне три-четыре локтя зеленого фриза, говоря: «Этот мороз, видно, полагает, что мне не из чего нашить себе фуфаек. Я докажу ему обратное».
В ту же зиму у Малерба оказалось такое количество чулок, главным образом черных, что, дабы не надевать на одну ногу больше, чем на другую, он, натягивая чулок, всякий раз бросал в миску небольшую бляшку. Ракан посоветовал ему вышить цветным шелком на каждом чулке букву и надевать чулки в алфавитном порядке. Малерб так и сделал; на следующий день он сказал Ракану: «Я уже до «L» дотянул», — в том смысле, что на нем столько пар чулок, сколько букв от начала до середины алфавита. Как-то у г-жи де Лож он заявил, что на нем четырнадцать рубашек, фуфаек и различных поддевок. Все лето он одевался в бархат, но не всегда накидывал плащ на оба плеча.
По сему поводу он говаривал, что бог посылает стужу лишь для нищих или дураков, а те, у кого есть чем согреться и во что одеться, от холода страдать не должны.
Когда с ним говорили о государственных делах, он всегда приводил слова, кои написал в обращенном к г-ну де Люину вступительном Послании к сочинениям Тита Ливия: «Не надобно вмешиваться в управление кораблем, на коем ты всего лишь пассажир».
Однажды, заболев, Малерб послал за Тевненом, глазным лекарем, служившим у г-на де Бельгарда. Тевнен предложил ему прислать какого-нибудь другого врача, хотя бы г-на Робена: «Это еще что за Крапивное семя?[120] Не желаю я его!». — «Ну, так, может быть, вам угодно будет пригласить г-на Генбо?». — «Ну нет! Это же просто собачья кличка: Генбо, тубо! Генбо!». — «Может быть, тогда г-на д'Асье?»[121]. Еще хуже: он, небось, пожестче железа». — «В таком случае, г-на Провена?». Малерб согласился.
Г-н Моран, казначей Королевской казны, родом из Кана, пообещал Малербу и одному из его приятелей, некоему дворянину, также уроженцу Кана, уплатить каждому, уж не помню за что, по четыреста ливров, оказывая им тем самым великую любезность. Он даже пригласил их к обеду. Малерб не соглашался туда ехать, ежели за ним не пришлют карету. Наконец, упомянутый дворянин уговорил его отправиться верхом. После обеда им отсчитали деньги. По дороге домой Малербу взбрело в голову купить кованый сундук. «Для чего он вам?» — спрашивает приятель. «Чтобы деньги туда запереть». — «Да ведь он будет стоить половину ваших денег!». — «Неважно, — отвечает Малерб, — для меня двести ливров, что тысяча для другого». И пришлось ему такой сундук купить.
Патрис (Патрис — дворянин. Он из Кана, но родом из Лангедока.) как-то раз застал его за столом. «Сударь, — сказал Поэт, — у меня всегда было чем пообедать, но ни разу не было ничего такого, что можно было бы оставить на тарелке».
И все-таки однажды он угостил обедом шестерых своих друзей. На стол было подано всего семь вареных каплунов, каждому по целой птице; иначе, заявил хозяин дома, ему придется угощать одного ножкой, другого крылышком, а он любит всех одинаково.
Желая по какому-то поводу выразить благодарность г-ну де Ла-Вьевилю, Суперинтенданту финансов, Малерб прибегнул к забавной хитрости. Дело в том, что стоило Суперинтенданту услышать: «Сударь, я вас…», — как он, воображая, что ему сейчас скажут «прошу», переставал слушать посетителя. Малерб явился к нему и сказал:
«Сударь, я поблагодарить вас пришел».
Вернемся к его поэзии. Ему случалось повторять одну и ту же мысль в различных своих стихах, и он хотел, чтобы в этом не видели ничего дурного. «Ибо, — говаривал он, — разве не могу я поставить на буфет картину, которая до того стояла на камине?». Но Ракан ему доказывал, что картина-то всякий раз находится лишь в одном месте, тогда как мысль оказывается одновременно в самых различных стихотворениях.
Малерба как-то спросили, почему он совсем не пишет элегий. «Потому что я пишу оды, — отвечал он, — а, надо думать, тот, кто умеет прыгать, сумеет и ходить».
Долгое время он упорно писал полусонеты. (Их четверостишия построены на разных рифмах.) Коломби никогда не писал и не одобрял их. Ракан написал один или два, и вскоре они ему наскучили, и как-то раз он сказал Малербу, что нельзя называть сонетом стихотворение, в котором не соблюдены правила сонета. «Что ж, — отвечал. Малерб, — коли это не сонет, это сонетка». В конце концов, когда к нему перестали приставать, он, как и остальные, забросил полусонеты, и из всех его учеников один только Менар продолжал их пописывать.
Ему претил поэтический вымысел, если речь не шла об эпической поэме; читая Генриху IV элегию Ренье, где автор изображает, как Франция поднялась на воздух, дабы обратиться к Юпитеру и посетовать на то жалкое состояние, в коем она обреталась во времена Лиги[122], он вопрошал: где же Ренье мог это видеть; мол, он, Малерб, безвыездно живет во Франции вот уже пятьдесят лет, но ни разу не замечал, чтобы она трогалась с места.
Однажды г-н де Терм упрекал Ракана за стих, который тот впоследствии изменил, где о жизни земледельца говорилось:
Ракан ответил, что ведь у Малерба сказано:
(Стих Малерба звучит лучше.)
Малерб, который при сем присутствовал, воскликнул: «Так что же, черт возьми! если я …, вы последуете моему примеру?».
Некто показал Малербу свои анаграммы; дабы посмеяться над ним, Поэт попросил его составить анаграмму для одного из своих друзей по имени Оддо д'О.
Когда ему показывали стихи, где были слова, вставленные лишь для размера или для рифмы, он говорил, что это, мол, все равно что подвязывать конскую уздечку лентой для шнуровки корсажа.
Какой-то судейский весьма благородного звания принес Малербу довольно скверные стихи, сложенные им во славу некоей дамы, и сказал ему, что был вынужден написать их ввиду особых причин. Малерб прочел их с весьма удрученным видом и спросил автора: «Вам, что же, предложили на выбор: либо виселица, либо стихи? Ибо только это обстоятельство может вас извинить».
Однажды Менар, который жил с Малербом по соседству и трудился в ту пору над какими-то непристойными виршами, вбегает, запыхавшись, к нему в комнату и с ходу спрашивает, дескать … это долго или кратко. Малерб на минуту призадумался, словно желая придти к определенному решению, потом говорит: «Со мною дело обстоит так: когда я был молод, у меня это выходило кратко, а теперь выходит долго».
Он почитал себя наставником всех других и был прав. Бальзак, которого он очень высоко ценил и о котором как-то сказал: «Этот молодой человек пойдет в прозе далее чем кто бы то ни было во Франции», — принес ему сонет Вуатюра, посвященный Урании, о котором впоследствии столько писали. Малерб удивлялся, что сей искатель приключений — таковы его собственные слова, — который не воспитывался под его строгим началом, который не перенял от него ни сдержанности, ни порядка, добился столь великих успехов в области, к коей, по его выражению, он обрел ключ.
120
Как имя нарицательное французское
122
Речь идет о так называемой Священной Лиге, созданной во Франции в 1576 г. герцогом Генрихом де Гизом как оплот католицизма в его борьбе с протестантами. Возникшая на почве непримиримых религиозных разногласий, Лига вскоре сделалась могущественной политической партией, которая поставила себе целью низложить короля Генриха III и возвести при поддержке Испании на французский престол Генриха де Гиза, привлекшего на свою сторону многих приверженцев. Опасаясь его возрастающего влияния, Генрих III приказал убить герцога (1588). После смерти своего вождя Лига, которая к тому же дискредитировала себя тайным союзом с Испанией, быстро утратила свое былое могущество и окончательно распалась в 1593 г., в начале царствования Генриха IV.