Епископ Нуайонский Баррада сказал аббату ле-Камю, королевскому духовнику (1658): «В моем епископстве все в полном упадке. Остались только луга». — «Что же, — ответил Аббат, — немного овса — и уже можно жить».
Некий торговец из Монтобана, мечтавший жениться, возносил о том горячие молитвы богу и, не умея молиться иначе как вслух, влезал для этого на крышу своего дома. Однажды его выследили и подслушали, как он говорит: «Боже милостивый, ты, который создал солнце горячим, а луну холодной, пошли мне хорошую жену; ведь ты иной раз думаешь, что даешь хорошую, а она, смотришь, плохая».
У моего отца был приказчик, человек простодушный, очень набожный и весьма целомудренный. Однажды у него никак не сходился счет; кто-то услышал, как он обращается к богу: «Господи, ты же знаешь, я девственник, а счет почему-то не сходится».
Один человек говорил: «Цицерон, видно, очень любил своего пятого брата, ведь он так часто обращался ad Quintum fratrem»[354].
Г-жа де Шампре, будучи в Сен-Клу у Ла-Дюрьер, во время сильной грозы из любопытства заглянула в замочную скважину и увидела, что какой-то мужчина развлекается с женщиной: «Боже мой! — воскликнула она, — в такую-то погоду!».
Некий бреттер из Оверни, по имени де Жью, говорил: «Пусть бы только господь бог не вмешивался в это дело, а просто смотрел на поединок, не принимая ничью сторону, тогда бы уж я как-нибудь справился».
Однажды ныне уже усопший г-н д'Эпернон был на приеме у покойного Короля; Король сказал Марэ, который умел всех передразнивать: «Изобрази-ка господина д'Эпернона, когда он болен». — «Эй! Кто-нибудь, пошлите за Блэзом» (это был шут д'Эпернона). — «Монсеньер, этого мы не можем». — «Как? Ослушаться человека моего звания?». — «Он умер два месяца тому назад». — «Все равно, приведите сейчас же». Г-н д'Эпернон принужденно улыбался. Король уходит; Марэ хотел принести д'Эпернону извинения. «Не за что, — сказал тот, — я никогда не видел лучшего шута, чем вы».
Не помню какой сумасброд ругался так: «Черт бы меня унес сквозь решетку Кармелиток!» Эта самая частая решетка в Париже.
Некий гугенот, по имени г-н Данжо, у которого была весьма глупая физиономия, по выходе из школы верховой езды отправился во дворец; какой-то шутник подошел к нему и спросил: «Сударь, вы ведь изучали философию?». — «Да, — простодушно отвечает тот, — я прослушал по ней курс». — «Следовательно, — продолжает проказник, — вы сможете развить следующее суждение: Всякий человек животное, и т. д.». — «Ну а теперь, — продолжал Данжо, — посмотрим, как вы справитесь с таким: Всякий человек лжет; вы — человек; значит вы лжете». И влепил ему звонкую пощечину.
Шаван, один из Рамбуйе, незадолго до своего отъезда в Барселону, где он был убит, с увлечением читал «Послания» Сенеки, в которых сей философ рассуждает о смерти так: «Ведь умирают только раз в жизни; я хочу научиться сделать это пристойно, ибо мне было бы крайне стыдно сделать это столь же глупо, как делали многие из тех, кого мне приходилось видеть».
Один старый распутник, по имени Рише, который в конце концов стал находить удовольствие лишь в одном вине, говорил: «Прежде при виде запертой двери я подозревал, что там занимаются любовью, теперь же я подозреваю, что там пьют».
Музыкант Жюстис, нанимая лакея, сказал ему: «Я езжу верхом». — «Я тоже, сударь, и неплохо». По какому-то случаю Жюстис сказал ему: «Делайте то же, что буду делать я», — и при этом высморкался; лакей берет платок из кармана своего хозяина, сморкается и возвращает ему обратно.
Одного испанца брили бесплатно. Брили его подмастерья. Чувствовал он себя весьма неважно. В это время до его слуха донеслось жалобное тявканье собаки. «Ах, — сказал испанец, — должно быть и ее бесплатно бреют».
Герцог Савойский, по прозвищу Горбун, влюбленный в свою невестку Madame Royale[355], устроил в ее честь ужин, где вся серебряная посуда имела форму гитары, поскольку гостья на ней играла. Она передразнивала его вместе с Сези, которую он прогнал, и со многими другими.
Некто по имени Тозиа из Бордо, благодаря г-на Бибо за присланную пуховую шляпу, сказал: «Я скорее заслуживал бы охапки сена: ведь я, скотина, причинил вам столько хлопот!».
В Дофине жил некий гугенот из старых солдат, который не слишком ладил со своей женою. Однажды пастор стал призывать его к терпению и, приведя несколько примеров из жизни христианских праведников, он указал ему на Сократа. «Видите ли, Монсю, — сказал солдат, — Сукратов-то у нас что-то не видно, а вот Сантипп хоть пруд пруди»[356].
Некоего горожанина из Туара вызвали в Консисторию, где председательствовал Риве, и стали ему выговаривать, что он пьет. «Да, я пью, — ответил он смеясь, — а среди вас есть кто-нибудь, что бы не пил?». — «Но вы бьете вашу жену». — «А кого мне прикажете бить! Ежели, к примеру, мадемуазель Риве провинится в чем-либо, неужто вы станете звать соседей, чтобы ее проучить?». И такими-то вот шутками он сумел выпутаться.
Лакюисс, акушер, рассказывает, что однажды к нему явилась какая-то привлекательная и богато одетая молодая особа с просьбой принять у нее роды у себя дома; она хорошо отблагодарила его, а затем попросила отдать ребенка мужчине, коего она ему описала. Через некоторое время за Лакюиссом присылают от супруги докладчика в Государственном совете: это оказалась та самая женщина; она шепнула ему: «Нынче я покричу и за этот раз и за тот».
Молодой Гено, врач, однажды принимал роды у некоей благородной девицы, и, когда он уносил ребенка под плащом, какой-то долговязый лакей спрашивает его шепотом: «Как ребенок, сударь?» — «Какого черта вам нужно?» — спросил врач. «Сударь, — ответил слуга, — меня это касается не меньше, чем кого-либо другого: это мой ребенок».
Некий советник во время судебного расследования, доставая из мешка судебные бумаги, вместо них вытянул оттуда зашпигованного каплуна. Все присутствующие громко расхохотались. «Это мой чертов писец, — сказал Советник, — должно быть, с пьяных глаз подложил мне одно вместо другого».
Некто Уар, обладавший довольно зычным голосом, выезжал из Парижа в деревню. Дело было на святой неделе. На заставе он увидел множество повозок, нагруженных телятами. «Ишь сколько бычков везут в Париж», — сказал он. «Вывозят тоже немало», — ответил возчик.
Покойный г-н д'Юмьер был рыжим; мать заставляла его красить волосы и однажды, находясь с визитом у м-ль де Жонпьер, одной из своих соседок по деревне, спрашивает ее: «Не правда ли, так ему гораздо лучше?». — «Сударыня, по-моему, он всегда очень мил». — «Нет, нет, скажите по совести». — «Сударыня, я никогда его иным и не видела». Она неизменно делала вид, будто не замечает, что г-н д'Юмьер рыж.
Покойный епископ Реннский был человеком почтенным и ученым; однажды к нему обратились портные с просьбой посоветовать им святого, который мог бы стать их патроном. «Но только такого, — добавили они, — который наверняка находится в раю». — «Я подумаю, — сказал Епископ, — приходите завтра». Назавтра они приходят. «Друзья мои, — говорит он им, — возьмите в патроны доброго разбойника; ибо или наш Спаситель сказал неправду, или этот разбойник в раю. Вы же знаете, что ему сказал Христос: «Ныне будеши со мною в раю»». Портные его и избрали. В какой-то легенде он зовется Димом.
Пять лет тому назад на острове Нотр-Дам можно было посмотреть за деньги четыре стенных ковра, расшитых наподобие античных и самых красивых на свете; на первом из них был изображен молодой человек с нижеследующим двустишием:
На втором мужчина лет тридцати:
На третьем был вышит мужчина лет сорока пяти с женщиной лет тридцати:
На последнем был изображен совершенно седой старик со старухой; он воздевал руки к небу и говорил:
356
Провинциал гугенот коверкает слова, произнося «Монсю» вместо «Месье», «Сукрат» вместо «Сократ» и «Сантиппа» вместо имени его жены «Ксантиппа».