После празднования я вернулась домой и объявила брату:
— Хочу татуировку.
— Ты уверена? — спросил он.
— Абсолютно, — заверила я его.
И в следующую субботу брат снова повез меня в «Кроличью нору», захватив свою подружку Меган — робкую грузную двадцатилетнюю брюнетку, которая почему-то смотрела на меня снизу вверх, хотя я знать не знала, что такое жизнь и что с ней надо делать. Когда мы вошли, я обнаружила над стойкой объявление крупными буквами: «ОТ 18 И СТАРШЕ». Я это проигнорировала и только поджала губы, чтобы не было видно моих коронок.
Дверь за стойкой отворилась, и вошел тощий, щедро оснащенный пирсингом мужчина ростом повыше среднего; у него было призрачно-бледное лицо, торчащие шипами каштановые волосы и сатанинская козлиная бородка. Татуировки, главным образом китайской тематики или же этнические узоры, покрывали его руки словно рукава и обвивали шею. Вид его вселял беспокойство. Я его узнала — он был на той вечеринке со своей подружкой.
— Что желаешь? — спросил он меня.
Я посмотрела на стену и увидела два красных соединенных друг с другом сердечка. Я наклонилась над стойкой, стараясь продемонстрировать ему свои груди — если сработает, про возраст он и не спросит.
— Я бы хотела вытатуировать вот такие два сердечка, — произнесла я со всем кокетством, какое только возможно при губах, плотно натянутых на зубы.
— Где? — осведомился он.
Нужно было разместить их где-нибудь, где их не увидит отец. Сама не знаю, чего я опасалась больше — его реакции или отсутствия таковой.
— На ягодице! — нервно отозвалась я.
— Нет проблем, — сказал он. — Иди за мной.
Меня охватило благоговение: я и не ожидала, что все получится так легко. Лишенная оригинальности братишкина подружка определилась с тем местом, на котором такие же сердечки понадобились ей, и потащилась за нами.
— А ты милашка, — заметил тату-художник, извлекая иглу из автоклава. — Тебе сколько лет?
— Восемнадцать, — соврала я.
Его звали Джек, и ему было двадцать пять. Он кадрил меня во время всей процедуры. Я так стеснялась и нервничала из-за татуировки, что едва отвечала ему.
— Повеселиться не хочешь? — спросил он, закончив. — Там, наверху, крутой салон, можно музыку послушать.
— Да нет, — сказала я. — Мне надо домой. Но я была рада тебя встретить.
— А может, номер телефона дашь? Прогулялись бы как-нибудь, — настаивал он.
Я опять увильнула. Тогда я воспринимала себя как обычную, милую, невинную девочку. Во многих отношениях я и сейчас себя такой считаю. А милая девочка вроде меня никогда бы не отправилась гулять с красивым татуированным мальчиком, с которым только что познакомилась. Но хотела бы. Причем настолько хотела, что решила сделать еще одну татуировку.
Я внушила себе, что сердечек недостаточно. Они были слишком заурядны. Прихоть девочки-подростка, ткнувшей в первую нарядную картинку, замеченную на стенке салона. А вот если бы по сердечкам пробегала трещина, это было бы круто. А еще круче — если бы вокруг вилась надпись «Разбивательница сердец». А если бы рок-н-ролльный мальчик из салона потом снова пригласил меня наверх — это уже просто круче некуда. На этот раз я бы не сплоховала. На этот раз я бы сказала «да».
Две недели спустя я вернулась в его салон — одна. Когда я вошла, отворив застекленную дверь, лицо его просияло. Ясно было — он обо мне думал, но не чаял увидеть вновь. Из этого я сделала вывод, что он клеит не каждую девчонку, наведывающуюся за татуировкой. Только некоторых. На этот раз ощущения при нанесении татуировки были совсем не такие, как в прошлый раз, — и не такие, как когда-либо в дальнейшем. Каждый раз, склоняясь надо мной с картинкой или с чернилами, он гладил мою ногу или касался рукой внутренней стороны бедра. Проделай он такое при моем первом визите сюда, я бы решила, что он озабоченный. Но в этот раз я только и могла, что мысленно подзадоривать его: «Давай!»
Закончив, он снова пригласил меня наверх, чтобы выпить. Хоть я и собиралась немедленно согласиться, но все же заколебалась. Мне было страшно. В конце концов, он же не знал, что мне всего шестнадцать. Когда он наконец зазвал меня наверх, мы уселись на кушетке и потолковали о нашем житье-бытье. Как же сильно отличалась его жизнь от моей — такая опасная, такая свободная и такая печальная.
Вдруг — как гром среди ясного неба — он выдал: