Когда я, давясь слезами, рассказала Джеку о случившемся, он не сказал ничего. Не обнял меня, даже не заглянул мне в глаза. Просто сидел — бесчувственный, бесполезный. Для меня это уже было слишком. Все мое тело похолодело, как от лихорадки, и все, чего я хотела, — это очутиться дома, свернуться калачиком в постели и выплакаться отцу. Мне было всего шестнадцать. У меня все еще были коронки на зубах и куклы Барби.
— Я хочу домой, — произнесла я сквозь слезы.
— Хорошо, — сказал Джек. — Отвезем тебя домой.
Вместе со мной он поднялся на яхту и обратился к своему дядюшке:
— Она говорит, что хочет домой.
Проповедник и глазом не моргнул.
— Нельзя, — заявил он. — Яхта сломалась.
Я опрометью бросилась с яхты обратно на берег. Отчаянно хотелось сбежать отсюда, но я понимала, что далеко мне не уйти. Была середина лета, температура на озере стояла 40 градусов, а вокруг тянулись лишь пустыня да горы. Вот и весь выбор: либо удрать и уповать на то, что кто-нибудь меня разыщет, либо ждать.
Я ждала. Мимо прошла девушка с длинными каштановыми волосами, танцовщица, которую я видела в салоне. Она остановилась, обернулась, посмотрела на меня — на мои опухшие глаза, сопливый нос, трясущееся тело — и спросила:
— Он тебя изнасиловал, да?
Я ничего не говорила.
— Не ты первая, не ты последняя, — сказала она.
Я по-прежнему молчала. Хотела спросить, сделал ли он такое же и с ней, но не могла вымолвить ни слова. Она постояла мгновение, глядя на меня с жалостью, смешанной с отвращением, потом повернулась и пошла прочь.
Солнце село; вышел Джек и сказал мне, что яхту починят утром, так что мне лучше забраться внутрь и поспать. Но я глаз не могла сомкнуть возле этого чудовища. Мне пришлось ночевать в спальном мешке на берегу. Туда же забрался Джек; он держал меня в объятиях, пока я дрожала и всхлипывала несколько часов подряд. За всю ночь он не произнес ни слова. А я думала об одном: Проповедник проделывал такое и раньше, и Джек знал об этом; быть может, он даже сам предложил меня ему. Эти мысли терзали меня всю ночь, пока я не отключилась. Я поняла, что не могу доверять ни Джеку, ни кому бы то ни было.
Надо же — когда мы проснулись, яхта снова была в порядке. Я и по сей день не знаю, действительно ли она барахлила, или же Проповедник хотел, чтобы я успокоилась за ночь, прежде чем отправлять меня обратно в реальный мир. Попади я домой сразу, я бы точно сообщила обо всем и отцу, и полиции — до того силен был шок.
Когда мы вернулись на пристань, я попросила Джека отвезти меня домой. Ехали мы в молчании. То и дело он протягивал руку, чтобы приласкать меня. Я не могла дождаться, когда наконец выберусь из машины.
Я заставила Джека высадить меня у подножия холма за полкилометра до дома, чтобы отец не узнал, с кем я была. Было восемь утра — восемь часов после условленного времени. Весь оставшийся путь вверх по холму я прошла, раздумывая, что же сказать отцу. Я превратилась в жалкую тень той девочки, которая вышла из дому накануне.
Я добралась до входной двери, всунула ключ в замок и повернула ручку, надеясь, что отец на дежурстве. Но вот он был — сидел на кушетке в гостиной и просто ждал меня.
Как мне всегда хотелось, чтобы папа был мной доволен. Мне никогда не нравилось попадать в переделки. Брат вел себя настолько хуже — а влетало вечно именно мне. Я была хорошей девочкой и постоянно пыталась доказать это папе.
— Где ты была? — спросил он наконец — очень спокойно и сдержанно. У моего отца, послужившего лейтенантом во Вьетнаме и офицером полиции в Лас-Вегасе, нервы давно уже не реагировали на адреналин. Чем плачевней или опасней оказывалась ситуация, тем спокойнее он становился. За все шестнадцать лет он на меня ни разу не наорал.
Я прокрутила в мозгу все возможные отговорки.
— Я не знала, сколько времени прошло, — сказала я. — Яхта сломалась, и мы еще заблудились на обратном пути.
— Вот что, — произнес отец. Голос его и в самом деле стал повышаться, кожа вокруг морщин на лице налилась краской. — Больше я этого терпеть от тебя не стану. Всего этого вранья собачьего.
Его реакция меня ошеломила. Я почувствовала, как закипает во мне вся злость — и, хуже того, разочарование. Все, что накапливалось и таилось долгие годы, прорвалось наружу. С тех пор как мать умерла от рака, когда мне было три года, мы с Тони оказались предоставлены самим себе, пока отец пытался совладать со своим горем. Полностью он так и не оправился. Он погрузился в работу, менял одну партнершу за другой, а мы с Тони росли сами по себе.