— Миледи! — смущённо приседает в поклоне Маргарита, стоя на пороге.
— А, ты? Ну, проходи, раз пришла, — распахиваю дверь и выглядываю в коридор. Невозмутимая охрана в кожаных доспехах. Юная служанка кланяется при виде меня, и едва сдерживает улыбку — что-то её явно рассмешило.
— Её Светлейшиство просили не представлять, — склоняет она голову.
— Ясно. А который час? — проверяю волосы. Наверно, на голове со сна чёрт-те что.
— Восемь, миледи. Ужинать желаете? — боится она поднять глаза. Вот явно, чтобы не заржать.
— Нам на двоих. С маркизкой. И… как тебя?
— Лорна, Ваша Милость.
— Лорна, — хотела я добавить, что нам ещё к ужину по «писярику» бы, но блин, ноблесс оближ, или как там говорят товарищи французы. В общем, Гошик, просил, поэтому добавляю со всей учтивостью: — И проследите, милочка, чтобы вино было не прокисшее. А то были случаи, — и опять сдерживаюсь, чтобы не добавить про оплёванный королевский мундир. В общем, соответствую как могу, да.
— Хорошо, Ваша Милость, — снова приседает девчонка и убегает.
А я задумчиво закрываю дверь и сладко зеваю. «Милость, шмилость, не дали выспаться как следует, засранки».
— Они хорошенькие, правда? — тем временем зажигает Маргарита свечи на каминной полке, пользуясь длинной лучиной.
— Кто? — прохожу мимо неё и распахиваю шторы.
Мать честная! Как быстро у них темнеет. Восемь, а небосклон уже как свежий синяк: иссиня-фиолетовый, насыщенный. Но ляпота-то какая! Красота!
В распахнутое окно врывается запах цветущих трав, тёплый ветерок, шум леса, крики каких-то птиц. Тянет деревней и чем-то Тургеневским: простором, классикой, и то ли нигилизмом, то ли Муму.
— Боги. Ог или Орт? — поясняет Марго. — Кто из них тебе больше нравится?
— Блондинчик, наверно, — гляжу не столько на иконку, сколько как она гасит лучинку, послюнявив пальцы и кидает в камин. Ага, щаз я тебе созналась!
— Так и знала! — радостно хлопает она в ладоши, как будто я в лотерею выиграла. — Ог! Ог! Тебе всегда нравились блондины.
— Серьёзно? А тебе? — скептически прищуриваю один глаз. Ты не переигрываешь, милочка?
— А, — машет она рукой. — Мне все подряд. — Подходит и неожиданно тыкается в плечо: — Прости меня.
— За что? — я даже теряюсь: мне её обнять или куда?
— Я столько тебе всего наговорила, — вздыхает она порывисто.
— Когда? — всё же с опаской отстраняюсь я.
— Катарина, ты что правда, ничего не помнишь? — округляет она глаза, а когда я отрицательно качаю головой, вдруг прижимает меня к груди. — А так? — и обнимает крепко-крепко, как маленькую. — Это же я, колючка!
Я не помню, но я это чувствую: удушливый ком, подступивший к горлу — слёзы, что никак не хотят пролиться. А ещё вижу: тёмная вуаль на лице Марго и Георг, смертельно-бледный, серый от горя, стоящий у гроба, опустив голову.
Чур меня, чур! Отталкиваю я Маргариту и прижимаю руки к груди, которую раздирает на части от боли. И чёртова Катькина память впихивает мне в башку не только страшные воспоминания, не только знание, что Марго была лучшей подругой Аурелии, но и страшные слова.
— Ты сказала: это он их убил. Аурелию и её ребёнка, — мелькают перед глазами картинки, независимо от моего желания. И слова: «он», «неумытый бандит», «его головорезы». — Убил из-за меня, Марго.
— Я была так ослеплена своим счастьем, а ты наговорила столько гадостей про моего жениха, назвала меня тупой коровой, — отворачивается она. — Ты всегда была злая, Катарина. Злая и чокнутая. Но ты во всём оказалась права. А я во всём ошиблась.
— И в чём же я была права, тупая ты корова? — что-то мне так херово, что надо срочно это чем-то залить, пока меня не вытошнило прямо на её голые сиськи.
К счастью на столе стоит ещё недопитое вино. И, налив трясущейся рукой полбокала, я осушаю его до дна. Наливаю ещё и… подаю Марго.
Она тоже выглядит не очень.
— Тиз женился на мне из-за титула, — осушает она бокал до дна. — Потом выкидыш, а через два года он развёлся и отправил меня в Белый дом.
— Белый дом — этот тот самый гадюшник, который бордель? — наливаю я снова.
— Да, тот самый. А сам, тварь, женился на дочери ювелира. И теперь у него мой титул, её деньги и сын. А я, мать её, маркиза, что за свою голубую кровь шла в борделе по цене за двоих простушек.
— Тогда я однозначно всё правильно сказала. Где ж были твои глаза?
— Ну, Катарина, — хнычет она. — Он такой красивый. И так ухаживал. Я его любила.
— Ясно, ясно, — тычу ей в руку кубок. Тут неизлечимо. Вина мало, но ей всё же важней.