— Зайдите завтра!.. Позвоните послезавтра! Подумаем! Посоветуемся!
А когда Петр Михайлович приходил в назначенный день, ему говорили:
— Придется тебе, Петр Михайлович, еще потерпеть. Тут Синякин из Утильсырья вроде как собирается на пенсию. Место тихое, спокойное, мы тебя туда… планируем. Отдыхай пока!
И Петр Михайлович отдыхал, добавляя свежих красок к своей боярской бело-румяности.
От безделья и душевного неблагоустройства мужчину, как известно, неудержимо тянет к выпивке. И Петр Михайлович стал выпивать. Не сильно, а, как говорится, «в пропорцию».
Однажды, когда он в состоянии среднего подпития возвращался домой с дневной прогулки, у него и произошла встреча, оказавшаяся для него роковой. Навстречу Кардамонову неторопливой рысцой бежала по тротуару овчарка светло-серой масти с классической черной полосой на спине. В зубах овчарка держала пару валенок, воткнутых один в другой.
Петр Михайлович увидел собаку с валенками в зубах, подозрительно прищурился, и в его мозгу, подогретом алкоголем, вспыхнула странная, но удивительно острая мысль.
— Стой! — крикнул Кардамонов собаке.
Овчарка остановилась и в свою очередь поглядела на прохожего подозрительно и настороженно.
— Где вы сперли валенки, собака? — сказал Петр Михайлович строго, совсем как тот прокурор, который допрашивал его на суде.
Высокие уши овчарки напряглись, стали прямо. О чем она подумала? Конечно, нельзя называть мыслями то, что происходило в мозгу собаки, но если сделать некоторый допуск, то подумала овчарка вот о чем:
«Что от меня нужно этому толстому дядьке? Уж не подбирается ли он к валенкам хозяйки, которые я должна отнести домой из магазина, как мне было приказано».
И она, покосившись на Кардамонова, побежала дальше. Но Петр Михайлович догнал собаку и снова преградил ей дорогу, вытянув руки крестом:
— Отвечай, тварь, где взяла валенки?
Овчарка глухо и грозно зарычала, еще крепче сжав в зубах ношу хозяйки.
Вокруг человека и собаки стала собираться толпа.
— Что случилось?
— Ничего особенного. Пьяный пристал к собаке!
— Господи, собакам и тем проходу не дают!
— Глядите, у собаки валенки в зубах. Интересно, где давали?
— Спросите у собаки!
— Гражданин, оставьте собаку в покое! Выпили, ну и идите себе.
— Пустые ваши слова, — с горечью отозвался на этот добрый совет Кардамонов, которого «разбирало» все больше, — тут, может быть, происходит расхищение социалистической собственности… при помощи специально обученной собаки, а вы… позволяете разные насмешки.
Он вцепился обеими руками в валенки и стал рывками тащить их к себе из пасти овчарки. Собака рычала, судорожно сжимая железные челюсти. Но она уже была близка к тому, чтобы нарушить приказ хозяйки, бросить ношу и вцепиться в горло обидчика.
На счастье Петра Михайловича, на месте происшествия появился милиционер, толковый молодой парень, бывший пограничник. Он оттащил человека от собаки, последнюю храбро взял за ошейник, а первого под руку, и они все трое отправились в ближайшее отделение милиции.
Дежурный по отделению быстро разобрался с делом. Собака — со всяческими комплиментами — была передана ее хозяйке, прибежавшей в милицию следом за Кардамоновым и овчаркой, а Петра Михайловича по случаю ремонта помещения городского вытрезвителя пришлось оставить до утра в отделении.
Только через месяц, когда все улеглось и забылось, Кардамонов пошел узнать, долго ли еще он будет пребывать в резерве и когда же наконец его вернут под сень родимой номенклатуры.
Встретили его очень сухо и дали понять, что после уличного поединка с собакой и заметки в газете он не может рассчитывать на занятие ответственной должности. Он общественно скомпрометирован и должен это понять. Вот разве что в отъезд… Но вряд ли Раиса Матвеевна согласится уехать из города, где ее так любят и где она так нужна. В общем, надо идти на «рядовую». Петр Михайлович обещал подумать и ушел совершенно обескураженный.
Когда дверь за ним закрылась, один из говоривших с Кардамоновым работников сказал весело:
— Наконец-то мы покончили с этим обалдуем. Нужно сказать спасибо собаке, которую он тогда встретил. Не будь собаки — мы бы до сих пор с ним возились!
— Недаром говорится, собака — друг человека! — подхватил шутку другой, и все, находившиеся в комнате, засмеялись.
А надо бы плакать!
ВО ВСЕМ ВИНОВАТА ФОРТОЧКА
В двухместном купе жесткого спального вагона скорого поезда сидят двое пассажиров — двое мужчин средних лет.
Один — худощавый, нервный, с расстроенным желчным лицом, другой — плотный, благодушный, пышущий здоровьем.
Худощавый непрерывно курит, вздыхает, покачивая головой. Видно, что его беспокоят какие-то неприятные, даже жгучие, мысли.
Благодушный здоровяк не выдерживает:
— У вас, однако, больной вид. Что с вами? Худощавый отвечает на вопрос вопросом:
— Вам чувство самокритики знакомо? Здоровяк улыбается:
— Бывает! После собрания. Когда пропесочат как следует!
— Я о другом… когда вот здесь (худощавый крепко ударяет себя ладонью по петушиной груди) кипит собрание и такие ораторы высказываются… что хоть в петлю!
— С вами что-нибудь случилось?
— Случилось!
— Расскажите! — просит здоровяк.
Худощавый смотрит в окно на несущиеся навстречу столбы и елки и молчит.
— Человек я вам незнакомый и, следовательно, объективный, — настаивает здоровяк, изнемогая от любопытства, — вам легче станет, когда поделитесь.
— Может быть, может быть! — бормочет худощавый и тушит в пепельнице недокуренную сигарету. Набрав в легкие воздуху, словно перед нырянием, он говорит: — Ну, слушайте! Во всем была виновата форточка!..
— Форточка? — удивляется здоровяк. — А я, признаться, думал, что вы скажете: «Во всем была виновата женщина!»
— Нет, именно форточка. Вы меня, пожалуйста, не перебивайте, а то я не стану рассказывать.
— Извините — вырвалось! Повесил уши на гвоздь внимания и молчу! Рассказывайте!
Худощавый нервно погладил себя по коленкам и начал свой рассказ.
— Фамилия моя Сушкин, зовут Петр Петрович, я периферийный работник, где и кем я работаю, для рассказа значения не имеет… И вот приезжает, значит, этот самый Сушкин в столицу нашей Родины — в Москву в командировку сроком на десять дней… В Москве он не был давно, но всем сердцем, так сказать, стремился!.. Поезд прибыл в шесть утра, чемоданишко у Сушкина легонький, он и решил пройтись по столице пешочком, благо знакомые, у которых он намеревался остановиться, жили не очень далеко от вокзала.
Идет, значит, наш Сушкин по утренним, свежим улицам, помахивает чемоданчиком и любуется просыпающейся красавицей Москвой. А хороша она была в то утро — слов нет передать! Новые дома то тут, то там этак горделиво высятся, словно говорят Сушкину: «Полюбуйся, какие мы молодцы!..» Павильоны всякие из сплошного стекла подрумянены зорькой — любо-дорого смотреть!.. Чистота, умытость и какая-то удивительная бодрость вокруг разлиты!.. Москва, одним словом! Идет Сушкин и думает: «Обязательно я тебя, голубушка, всю обегаю, осмотрю!» — затем сворачивает в тихий переулок и вдруг замечает, что из форточки одного дома напротив на пятом этаже валит подозрительный дымок.
— Дымок? — не выдерживает здоровяк.
Сушкин кивнул головой:
— Даже я бы сказал, дым. Зловещая картина на фоне общего благополучия и мирной красоты!.. Сушкин во двор дома: где дворник? Нет дворника! А дым продолжает, так сказать, клубами всходить к небесам. Что делает Сушкин?