МОНТЁР. Я-жеть сказал: он разговаривать не умеет!
ДЯДЬКА. Да, прямо сейчас! Пусть стоит, нет, вы с ним стойте и плачьте! Нет, не с ума! И у вас муж не зануда вовсе, а несчастный! А? Люба, не курите! Он органически не переваривает курящих женщин! Или он разведётся с вами, Люба! (Молчит, положил трубку, трясёт пальцем в ухе.) Аж в ухе трещит. Уголёк в трубке слежался, и мне показалось, что она… Люба. Слезь с дуба.
МОНТЁР. Материлась?
ДЯДЬКА. Нет, уголёк это. Может, не ваша жена была? Мне казалось, что она у вас в вас — худенькая, а она — басом.
МОНТЁР. Уголёк — не слёживается. Она. Умеет. Научили товарки общежитские. Не говорила, что жалеет меня, что я в заложниках, нет?
ДЯДЬКА. Нет. Не говорила. Наоборот. Простите.
МОНТЁР. (Вздохнул.) А была любовь. Дружили. Под ручку. А теперь… И что, так до пенсии, как кошка с собакой? Ну, скажите? Вы же умный, я дурак? Вы же заложников берёте, образованный, ну? А где любовь-то?
ДЯДЬКА. Нету. Привычка свыше нам дана, замена счастию она. Не едут. Зачем жить. Зачем. Незачем. Я был маленький, боялся, что умру, плакал на похоронах, когда умерла бабушка, умер дедушка. Я спросил тогда маму: “Я тоже умру?” А она сказала мне: “Погоди, сынок, когда ты вырастешь, люди, человечество придумают что-то обязательно, чтобы человек мог жить вечно! А это значит — ты будешь жить вечно! Не бойся, говорила она мне, всё будет именно так!” И вот посмотрите. Все продолжают умирать как мухи. В очередь или без очереди — все! (Молчит.) Вы, молодое поколение, вы зачем живёте, объясните мне, зачем?!
МОНТЁР. Надо смеяться, надо смеяться… (Молчит.) А я у тебя что спросил? Или ты только себя слышишь? Жизнь не идёт, не пляшет, а прискакивает. Мыкаюсь и до смерти мыкаться буду. Надо смеяться… А она орёт. Я люблю ребёнка моего этого, но я спать не могу в моей семейной общаге. Если не орёт, то за стенкой, начинает орать чей-то, или внизу кто-то пьёт и дерётся и спать нельзя, выйти некуда, спрятаться, он орёт, пожрёт, помолчит и орёт. А как старый станет, что с ним будет? Под каждой крышей свои мыши. Дети цветы жизни. Пусть растут в других огородах, так? Надо смеяться, а то заплачу опять. Если он малахольный такой, то какое счастье? А я виноват, что я глупый? А я людей люблю зато. Очень сильно всех люблю и жалею. Людей жалеют и любят те, у кого денег много и кому не надо за то, чтоб выжить, выплыть — бороться, а мне всех жалко. По квартирам по чужим хожу, знакомлюсь, а со мной никто не хочет. Поболтали, сунули деньгу — беги. Пять минут поговорят, и говорят — дурак. А я хотел, чтобы было красиво. Я хотел, чтоб всё было лучше как-то, не так, а красивше. Зубы спереди выщербленные с детства. А хожу. Сколько было денег — на столько зубы встали, а больше не хватило. Как заяц — без зубов. Не сильно разжился-то. И жена, не поймёшь: у неё, как у змеи ноги, правды не найдёшь. Вроде, поблядушка она, под носом у меня крутит с другими, а я хожу зарабатываю… Думал, дети будут такие… А он кричит и кричит и я его уже сейчас не люблю, а что будет, как подрастёт, потом? Потом — по заду долотом. Потом он меня стукнет, как я старый стану. Зачем я тогда тетешкаюсь с ним, на урыльник таскаю его, сажу, на молочную кухню ему зарабатываю, хожу, провода тяну, а? То-то. А она — курит. А я — органически… А любовь? Надо смеяться, надо смеяться! (Молчит.) А ты: молодые, деревья пилите. А у тебя дети есть? Нету. То-то, молчишь.
Дядька встал, отодвинул мешки, открыл окно. Солнце тихо светит, от сквозняка закачались верёвки в комнате.
ДЯДЬКА. Каждый день бегаю на кладбище к жене и дочке. Убежать от этих машин, гробиков с музыкой, которые едут, а в них музыка стучит и стучит, поёт и пляшет всё внутри. Убежать от этих людей, спрятаться, не жил, а хочу туда, в кладбище, в тишину. (Молчит.) Были. Были у меня дети. В этой квартире. Тут я женился, потом родили мы с женой дочку, дочку вырастили, и похоронили потом. Просто? Родить, вырастить, похоронить. Тут вот стоял её гроб. И жены гроб тут же стоял. Дочка садила эти деревья. (Молчит.) Нет, не садила. Вру. Она умерла маленькая. А может, и садила, а может — я придумал, чтоб красивее, потому что не помню уже ничего, Ваня, родства не помнящий. Придумал. Но ведь надо за что-то за красивое держаться, чтобы тебя что-то тут держало, что-то тебя берегло бы, оберегало, оберёг какой-то должен быть, что-то тут чтобы было бы твоим, добрым, родным, не может же быть, что все мы родились для грязи, для мерзости, для убожества, и сами убогие, не может же этого быть, ты понимаешь, нет?! (Молчит.) Была дочка, не было, придумал, не придумал — кто знает?! Но раз мне так с дочкой в душе, и с этим деревом, и с Морозовым Павлом под окном спокойнее жить, почему не могу я так жить, почему кто-то приходит, кто обязательно возьмёт и сломает, скажет:“Врёшь, не было так, не будет, а будет по моему!” Дайте же мне только умереть спокойно, я не жил ещё, а уже прошу дать мне спокойно умереть, а потом строй тут, но не строй на мне, я ведь живой! (Молчит.) О, жизнь, о, жизнь! Сто раз воскликнуть патетично — о, жизнь! — и ничего не сдвинется! Мама думала: я-то буду жить вечно, потому что человечество изобретёт… Зачем дана мне была жизнь, зачем?! Зачем мы живём? Зачем всё цветёт, радуется, зачем солнце, зачем всё вокруг, почему, отчего, зачем?! Жизнь! Жизнь — цирковой клоун: он прыгает, скачет, кувыркается, веселится сам и других забавляет, а с чего, почему — без повода! Всё радуется по-щенячьему клоун, радуется чему-то! Солнце припекает, деревья собираются к весне зеленеть, тает снег, бегут ручейки, дети по лужам — ура, ура, ура, как хорошо! Весна, ура, жизнь! А зачем?! А зачем? Глупый клоун в цирке, ура, ура, все цветёт и кричит… Три месяца и всё станет жёлтым, умрёт, умрёт, и тогда зачем был цвет, зачем парк, деревья, жизнь — зачем была, зачем?! Листочки — на землю, землёй станут, станут землёй, станут землёй, землёй! И тогда зачем сейчас кричать, зачем радоваться, если всё станет смертью? Секундная стрелка — посмотри на неё! — чик-чик по кругу, батарейка толкает её, и ей, секундной стрелке, всё равно, что от её кругов минутная и часовая стрелки вечности двигаются, ей плевать на это, плевать, потому что у неё свой круг и только свой круг и более ничего, ей всё равно, что с вечностью, у неё свой круг — маленький, крохотный кружочек, ей выполнять скучную нудную работу и — всё, всё, пока не сломаются часы и ей не конец… (Молчит.) Ты прав: надо смеяться…
Дядька молчит. Смотрит на Парня. Парень спит. Дядька встал перед ним на колени, смотрит на его лицо долго и внимательно. Парень проснулся, улыбается. Смотрит на Дядьку.
МОНТЁР. Заснул, а? А долго спал? Минутку, вроде? А такой сон видел. Будто я иду, иду и что-то красивое, ребёнок, Люба… А потом проснулся вот.
Молчат, смотрят друг на друга.
(Засуетился.) Борода чешется. Жена в общаге обсуждает. И в ушах чешется. Это знать-то, завтра ветер будет. Два куска хлеба закусал. Кто-то, знать-то, голодный. Хлебогрыз голодный, надо на молочную кухню, а я сижу. Пойду?
Смотрят друг другу в глаза.
А чего там-то? Ну, за окном-то? (Молчат, смотрят в глаза друг другу.) Ну, пошёл я тогда, да? Отключить ток в коридоре? Или вы дальше? (Парень поднялся, пошёл в коридор, ковыряется там, вспыхнуло что-то.) Ну вот. Знал. Пробки. Ничего не умею. Бесполезный. Зайду завтра, сделаю, а то сегодня поздно, вечер… В темноте посидите, нет? Жена заругается. Да? Пошёл я? (Дядька молчит.) Ну, спасибо за обед, наелся дармоед. (Пошёл в двери, вернулся, встал на колени перед Дядькой.) Простите, а? Простите. Прощёное воскресенье. Простить надо всё. Простим?
ДЯДЬКА. Простим.
МОНТЁР. Никудышный заложник. Зануда. На мыло сдать. В катаверную.
ДЯДЬКА. Прости.
МОНТЁР. Дяденька, не надо так тихо, дяденька. А то страшно. Не надо. Всё.
ДЯДЬКА. Прости.
МОНТЁР. Пошёл я.