— Солнце. Очень жарко, — я вспомнила Маслята и однажды обнаруженную мной на опушке тушу убежавшей у кого-то из соседей овцы с неимоверно раздутым животом. — У… у мёртвых внутри скапливается трупный газ. Он как-то должен выходить наружу, вот и…
Яринка выдохнула с явным облегчением, но сразу снова насупилась.
— Дайка… надо его убрать, значит. Нельзя так…
Дед Венедикт снова вздохнул — на этот раз еле слышно, — и в этом вздохе зазвучала искренняя грусть, словно он скорбел о своей долгой, полной лишений жизни. Меня обдало волной холода, несмотря на солнцепёк, и я торопливо встала.
— Ты права. Надо в реку его… скинуть.
Яринка мучительно сглотнула, но тоже поднялась, попробовала даже уныло пошутить:
— Хорошо, что мы сегодня не ели.
Осуществить задуманное оказалось на удивление просто: старик был совсем лёгким и сухоньким. Мы взяли его за ноги и поволокли к разлому, стараясь не смотреть на потемневшее лицо, с которого сползла прикрывавшая его куртка. Сталкивать тело пришлось ногами, усевшись на асфальт, чтобы ненароком от толчка самим не упасть в реку. Дед Венедикт в последний раз тяжело вздохнул, неуклюже перевалился через край и исчез. Внизу лениво плеснул Амур, и всё стихло. Мы вернулись к парапету, скорчились в его неудобной тени.
Снова потекли минуты безмолвия. И я, и подруга переживали свою утрату вдвоём, погрузились в это переживание и не хотели отвлекаться, будто думая, что, чем больше горя мы испытаем сейчас, тем меньше его останется на потом. Да и что ещё нам оставалось? Деться с разрушенного моста можно было только в воду — но мы медлили с этим. Не потому, что боялись утонуть: просто понятия не имели, что делать потом, куда идти — и, главное, зачем? А может быть, даже подсознательно ждали возвращения Михаила Юрьевича, который заберёт нас отсюда силой. После нашего последнего разговора это был бы ужасный поворот событий, но мысль, что нас бросили здесь, как пришедшие в негодность вещи, была не лучше.
Яринка нарушила молчание, когда солнце начало клониться к западу, а тень от парапета стала настолько широкой, что мы смогли лечь рядом.
— Вот уж не думала, что всё так кончится…
Я уже хотела сказать, что пока ничего не кончилось, что мы ещё побарахтаемся, но поняла: она имела в виду себя и Яна. Что ж, на это было нечего возразить: я тоже была уверена, что у нас с Дэном вся жизнь впереди. А ведь мы даже не успели…
— Мы так и не занялись любовью, — сказала я Яринке, не в силах сдержать внезапную горечь. — Он не захотел… ни в гостинице, ни в поезде. Сказал, что так будет неправильно, что надо по-другому.
Яринка помолчала, обдумывая мои слова. Кивнула.
— Он был прав. Когда человека любишь, всё должно быть идеально, а не как придётся. Не в спешке. Не в грязи. Не от страха, что не успеете.
— Так ведь и не успели! — простонала я, с силой вдавливая ногти в щёки, царапая ими кожу, не зная, как ещё дать выход горькому, как полынь, запоздалому сожалению.
— Значит, так надо было, — подруга приподнялась, взяла меня за руки, мягко развела их в стороны. — Зато теперь… теперь ты можешь себе придумать что угодно. Какой захочешь ваш первый раз. И это будет правдой, потому что ведь могло бы быть правдой.
Я закрыла глаза. Мы с Дэном посреди бескрайней ночной тайги, на мягкой траве, под звёздами… Мы на роскошной постели под невесомым пологом, освещённые мерцанием свечей… Мы в огромной джакузи в облаке белой пены… Мы… Я всегда с ним, там, где захочу. С любимым, которому в моей памяти и в моих грёзах навечно суждено остаться восемнадцатилетним. Что ж, так, наверное, можно жить.
— Поплывём? — шёпотом спросила Яринка. — Надо до темноты ещё найти, где переночевать.
— В Благовещенск или на китайский берег? — мне, собственно, было всё равно, но при мысли о китайской стороне в глубине души еле заметно шевельнулся червячок любопытства, что удивило меня до онемения — настолько за последние часы я отвыкла от каких-либо эмоций, кроме горя и разочарования.
— Давай вперёд, — предложила подруга, тоже, несмотря ни на что, сохранившая свой авантюризм. — Позади-то мы уже были.
— Давай, — лениво согласилась я, и мы продолжили лежать. Прошло ещё не меньше двадцати минут, прежде чем Яринка снова заговорила:
— Вещи придётся бросить. И верхнюю одежду.
— Придётся, — согласилась я. — С ними не доплывём.
— А Пчёлку? Тоже?
Моё равнодушие исчезло, снова уступив место горечи. Бросить Пчёлку? Пчёлку, вернувшуюся ко мне через время и расстояние и так и не сделавшую своего решающего выстрела? Чуть-чуть не сделавшую. Но и этого сегодня хватило.