Кожа моих ладоней до сих пор помнила холодный и удивительно лёгкий металл арбалета, и я невольно задалась вопросом: но тогда зачем? Зачем Ральф до сих пор помнил обо мне, зачем звал к телефону, зачем извинялся и обещал помочь? Зачем, в конце концов, позаботился, чтобы у меня, если уж я решу остаться и продолжить свою борьбу здесь, было оружие? И не просто оружие, а «Пчёлка», мой талисман?
Дэн шевельнулся во сне, прижался щекой к моей макушке, и я пообещала то ли ему, то ли себе, что отныне с мыслями о Доннеле покончено. Кем бы тот ни был на самом деле, какие бы мотивы ни двигали им — эта часть моей жизни осталась позади.
И, успокоенная таким решением, словно только его и ждала, я сразу крепко уснула. А проснулась уже днём, в Улан-Удэ, пропустив величественный вид Байкала, который несколько часов тянулся по левую сторону железнодорожных путей.
В этом небольшом и совсем уже далёком от Москвы городе, судя по первому впечатлению, дела обстояли ещё хуже, чем в Красноярске или Иркутске. Вокзала как такового не было вовсе. Был каменный остов когда-то выгоревшего двухэтажного здания, окружённый постройками поменьше, уцелевшими, но нежилыми, с заколоченными окнами. Чего-то, похожего на кассу продажи билетов или место обитания вокзальной администрации, не наблюдалось. По пустому перрону ветер гонял обрывки старых газет и прошлогодние листья.
Мы вышли из поезда впятером, потерянно встали, глядя на эту разруху, не смея отойти от дверей головного вагона.
— Да вы не бойтесь, — усмехнулся в усы начальник поезда, только что проверивший билеты нескольких севших здесь пассажиров в военной форме. — Тут днём не опасно.
— А ночью? — хмуро спросил Белесый, который становился тем мрачнее, чем дальше мы двигались на Восток и, наверное, уже не радовался, что вообще ввязался в эту авантюру.
— А ночью знать не могу! — хохотнул начальник поезда. — Ночью мы здесь никогда не останавливаемся.
— Но ведь другие поезда останавливаются, — зачем-то сказала Яринка, и мужчина посмотрел на неё излишне пристально.
— Другие поезда здесь не ходят, красавица, — медленно ответил он. — Кого им возить? Или не знаешь, куда едешь?
— Да дура она малолетняя, — махнул рукой Белесый, игнорируя злой взгляд Яна. — Куда везут, туда и едет: им, бабам, ни до чего дела нет.
Но начальник поезда на нас уже не глядел. Он оживился, даже приподнялся на цыпочках, высматривая что-то в конце перрона, радостно забормотал:
— Вот она, родимая, вот она, кормилица…
Из-за угла бывшего вокзала к нам шла древняя старуха, с удивительной для своего возраста и сложения резвостью толкавшая перед собой детскую коляску. В коляске не оказалось никакого младенца — зато была куча горячих, завёрнутых в промасленную бумагу пирожков, которые она и принялась продавать начальнику поезда, приглашающе поглядывая на нас. Но пирожков мы так и не отведали: деньги, полученные от Дульсинеи Тарасовны, остались у Белесого, а он нас с недавних пор не жаловал и баловать не собирался. Пришлось, проглотив слюну, уйти в сторону от дразнящего запаха. Зато появление старушки странным образом успокоило меня, смягчило удручающее впечатление от Улан-Удэ. Ведь если в городе есть такие старушки с пирожками, то наверняка для него ещё не всё потеряно и жизнь здесь продолжается, несмотря ни на что.
Чтобы размять ноги, мы неторопливо прошлись вдоль состава туда-обратно. Мы — это я, Дэн, Яринка и Ян. Белесый, хоть и брёл метрах в пяти позади, делал это нарочито отстранённо. Он единственный воспринял уход Бранко как предательство. Говорил, что это наверняка какая-то подстава, что серб задумал её с самого начала, чуть ли не со дня, когда примчался за мной в унылую больницу Новоруссийска, что я обязана была рассказать о его планах, а вместо этого подставила нас всех под угрозу. Слушать его бред было и смешно, и досадно: он не выдерживал никакой критики. Ну с какой стати иностранцу Бранко, по злополучному стечению обстоятельств застрявшему на Руси и желавшему только одного — поскорее вырваться отсюда, задумывать что-то против людей, чьи интересы нигде и ни в чём не пересекались с его интересами?