Ефрем, слыша то, покраснел и говорит Ивану:
– Ну, Ванюша, ты как хочешь, а я боле с тобой позориться не намерен. Видать, теперь до гроба надо мной люди смеяться будут! И дернул же меня нечистый на такое дело! Ахти мне. Всё, к берегу гребу!
Но как увидел, что у Ивана слезы на глазах от досады показались, то парня пожалел и решил в последний раз до устья догрести. Хуже уже не будет. Так плывут они снова к озеру. Иван уже отчаялся. Проклинал он в душе упрямство свое, да еще и в досаду то ему было, что, кроме себя, он и Ефрема на смех выставил. Однако делать нечего, плывут. Народ, посмеявшись да посудачив, начал уже расходиться. Что с дураков возьмешь! Ефрем же с Крестовым, тем временем, уж до места, где Марья утонула, догребли. Тут и до озера совсем ничего осталось.
Иван всматривается в темь воды, а с глаз слезы текут. Уж лучше бы турки ятаганами[225] на войне посекли, думает. Вдруг видит Иван, в глубине речной как будто бы огонек мерцает. Погаснет и снова зажигается. У солдата чуть сердце от волнения из груди не выпрыгнуло! К этому-то огоньку Иван руку под воду и протянул. И чувствует, как будто бы что увесистое у него в ладони оказалось. Тут вспомнил он слова Марьи и, не мешкая ни секунды, руку из воды вытащил. И вовремя: в тот же момент в месте, где только что рука была, как капкан пасть огромной щуки клацнула-захлопнулась!
– Ефрем, Ефрем, смотри! Что это я вытащил?! – кричит Иван. Ефрем от неожиданности аж весла в воду выронил – не ждал он таких эмоциев! Весла подобрали, смотреть начали. Держит Иван в руках кошель кожи тонкой, работы доброй, а в нем с фунта[226] полтора червонцев золотых. Единственно только, что тиной все заросшее. Как запрыгали, как заплясали Ванька с Ефремом в лодке, будто дети. «Уррра! Урра!» – один кричит. «Нашёл! Нашёл!» – второй. Как на берег выскочили, то там весь народ снова сбежался! Одни «Ура Крестовому!» кричат, другие в затылке чешут. Как такое чудо может быть, чтобы на реке с лампою кошели с деньгой ловить? Тут не без нечистой силы! У третьих от зависти аж глаза загорелись. Ну, что же, – все люди, все человеки! Но и пяти минут не прошло, как начались здесь чудеса еще почище, о чем ещё много лет здешние судачили да детям-внукам пересказывали! Послышалось сначала, что на реке, что-то забурлило, заклокотало да волны пошли, как будто от колесного пароходу с Питера. А как в ту сторону посмотрели, а там – страх! – всплывает из глубины чудовище вроде бревна али лодки перевернутой с мерзкой налимьей мордою, длиною с саженей[227] десять. Да всё в тине и водорослях зеленых, склизких! Аж болотом вокруг повеяло. А глаза-то – страх! – с тарелку добрую, лупастые, нечистые! А лапы-то мерзкие, пупырчатые, как у жабы или лягушки! Их чудище на песок речной-то и уложило. Такое увидев, сначала бабы с девками как завизжат! Да и кто куда! А за ними вслед и мужики со всех ног от греха подальше! Самые смелые только из-за дальних кустов на чудище посмотреть осмелились. Остальные с мольбою по домам да по углам. Один Иван остался на берегу, даже Ефрем и тот со страху сбежал. А чудище тем временем запыхтело-заговорило, как тот паровоз, на котором Иван от Киева до Питера ехал.
– Пффф, пффф! Значит это ты, Иван, мои деньги украл? Пффф, нехорошо, уж возверни. Недобро тебе от ворованного будет! Это ведь даже не мое – это мне дочка моя восприемная, Марьюшка, отдала. Как же мне теперь ей отчёт давать? Уж отдай мне кошель, Иван!
Даже показалось Ивану, что у чудища слеза зеленая на глаза навернулась. Жалко стало его Ивану.
– Дозволь спросить, не ты ли есть Иисти – хозяин речной? Много про тебя мне здесь говорили, а я и не верил, прости.
– Пффф! Я и есть. Всей Олонке, от истоков до устья – я хозяин! И берегам, и дну смотритель, и водам заведущий. И рыбам, и русалкам, и судам, и людям. И травам, и малькам, и ракушкам! Хлопотное дело: за всем смотришь, а за добром домашним не углядел! Ахти мне, старому! Никак без вора домашнего не обошлось. Иначе тебе, Иван, кошель этот не добыть ни в жизнь!
– Прости меня, хозяин речной, Иисти-батюшка! Не знал я, что кошель тот Марьюшки. Люба мне она! И коли знал бы, не стал бы я его искать. Возьми и не гневайся на меня впредь!
Сказал и, поклонившись, кошель тот на песок перед хозяином положил. Тут Иисти опять запыхтел да зафыркал: