На моей памяти, все попытки переселить или даже отправить писарей на вечернюю поверку успехом не увенчались. Наверное, у них были высокие покровители, а скорее всего, вдруг появлялась срочная, государственной важности работа.
Большинство писарей относились к категории отверженных, для них побывать в казарме или пойти в столовую было самым страшным наказанием. Работали много, безропотно выполняя любую команду, — лишь бы не отправили в казарму. Знали, что там им придет конец.
Ваня Пуговкин — типичный штабист. Небольшого роста, мешковатый, с испуганным взглядом, оттопыренными ушами, как-то по глупости (сильно хотел кушать, видимо, голод поборол страх) пошел в гарнизонную столовую за своей пайкой. Но был пойман группой азербайджанцев с нового полка.
Длинный, худой азербайджанец, схватив его за ремень, потащил в угол, где стояла группа его земляков.
— Суда иды! Ти чё, ох…ль?
Пуговкин от страха впал в ступор, шевелил губами, пытаясь что-то сказать.
— Ти чтё, твар, ох…ль? — от звонкой пощечины Ваня немного пришел в себя, его правая щека стала красной.
— Иды пол мой, быстро! Мэня завут Ахмэт!
— Ахмет, мне некогда, я на минутку забежал, меня капитан Грязев ждет в штабе, — Пуговкин что-то лепетал, но ужас полностью парализовал его.
В столовой раздавались дикие крики, кого-то били, кто-то выходил, заходил в столовую, не обращая внимания на испуганного солдатика и группу солдат, громко разговаривающих на непонятном языке.
— Мэня е…т твой щакаль? Зае…т! — Ахмет еще раз шлепнул Ваню по другой щеке и одновременно сильно ударил его кулаком в грудь. За шкирку он подтащил слабо сопротивлявшегося Пуговкина к ведру с водой и мокрой грязной тряпке на полу.
— Ахмет, отпусти, пожалуйста! Меня офицеры в штабе ждут, — умоляюще начал он гнусить.
— Мэня е…т? Зае…т? — Ахмет швырнул сапогом грязную тряпку с пола прямо в лицо штабисту.
Спустя несколько минут Пуговкин вытирал рукавом грязь вперемешку со слезами с красного лица и лихорадочно работал. Мыл пол в столовой.
К вошкающейся в углу фигуре Вани не торопясь подошел небольшого роста азербайджанец. Он был весь черным, с безобразным лицом, небольшая фигурка напоминала уродливого паука. Кавказец слегка толкнул писаря ногой в спину.
— Ти кто?
— Я Ваня Пуговкин, из Москвы.
— Москва козёль, я ее е…ль. У тэба ест сэстра?
— Да, есть. Старшая.
— Прыныси мнэ её фотография. Я Али, я здэсь хлэбарэс!!!
Ваня послушно закивал. Лишь спустя несколько часов ему удастся вырваться из азербайджанского плена, вымыв весь пол в столовой, перемыв гору посуды и вынеся мусор.
Грязный, пропахший отходами, он бежал, не оглядываясь, до штаба. Здесь его уже ждал капитан Грязев.
— Ты где, чмо, шаришься? Мне нужно срочно работу сдавать! Тварь, ты меня подставил, сгною на киче, в дисбате сдохнешь, отправлю, урод, в казарму, там тебе быстро задницу порвут.
Ноги подкосились у Пуговкина, он упал перед капитаном, начал причитать, как баба, глотая слезы и умоляя оставить его в штабе, хватался грязными руками за штанину товарища капитана.
— Товарищ капитан, товарищ капитан, я ночью буду работать, я всё восстановлю, не прогоняйте меня, пожалуйста! Меня там убьют. Пожалуйста! Я вам посылочку из Москвы с шоколадными конфетами и сгущенкой к 23 февраля организую.
Грязев брезгливо поморщился, отпихивая его от своих ботинок.
— Ладно, иди работай.
Больше ни в столовую, ни в казарму Пуговкин не заходил. Что он только не придумывал, на что только ни шел, лишь бы не попадать туда больше.
Время шло. Ваня освоился в штабе. Пришло молодое поколение штабистов, на которых он начал покрикивать.
— Уроды, тупицы, провинциалы! Тебя что, в твоей деревне писать не учили, урод?!
К концу службы Иван благодаря штабной службе «дослужился» до младшего сержанта, затем досрочно получил сержанта, а на дембель поехал уже старшиной, весь увешанный различными значками, так больше ни разу не появившись ни в казарме, ни в столовой. При составлении праздничных приказов он «себя, любимого» не забывал.
Мы не любили штабистов. За то, что они создали себе привилегированное положение, были освобождены от службы, от многих трудностей нашей жизни. А главное — меня раздражало их равнодушие к нашим проблемам. Как мы там живём, никого не волновало.