Предпринимались также попытки найти новое, более безопасное для буржуа толкование самого понятия «демократия». Эта последняя тенденция явственно сказалась, в частности, в письмах в «Таймс» руководителя одного из колледжей Оксфорда — Кейза.
Сей ученый муж боялся революционизирующего влияния русских событий на английский народ не меньше, если не больше рядового английского лавочника. В своем первом письме в «Таймс», написанном в начале июня под явным впечатлением стачки машиностроителей, он сокрушенно говорил о том, что его соотечественники сейчас «до известной степени одобряют революцию» в России, не задумываясь над тем, что «революция — это заразная болезнь, которая может пересечь Ла-Манш». Но так как Кейз все-таки был ученым человеком, то он попытался подвести под свои опасения «теоретическую базу»: 2 тыс. лет назад, заявлял он, философы понимали под демократией правление, основанное на общей воле и общем благе. Но в XIX–XX вв. под демократией стали понимать правление большинства, а это опасно для меньшинства, которому грозит быть угнетенным и даже погубленным в демократической стране. Революция, совершенная в ущерб интересам меньшинства, должна быть поэтому признана незаконной{126}.
Три месяца спустя мистер Кейз разразился новым письмом в редакцию «Таймс». В этом письме он утверждал, что неограниченный суверенитет народа имеет тенденцию перерастать в деспотию или даже в анархию, «подобную той, какая сейчас царит в России». С этой точки зрения Кейзу казалось, что даже призыв В. Вильсона к послевоенной демократизации Европы «не нужен, опасен и отдает французской революцией 1789 г.» И он с умилением вспоминал о том, как Англия в конце XVIII в. решительно воспротивилась «французской демократической пропаганде в Европе» и как она, победив в войнах с Францией, «вступила в период долгого мира, беспрецедентного счастья и процветания». «Почему не последовать такому хорошему примеру?» — вопрошал Кейз, имея в виду уже не французскую, конечно, а русскую революцию{127}.
Критикуя Вильсона, который был в то время кумиром либеральных буржуа всей Европы, и слишком уж вольно обращаясь с историей, Кейз, что называется, «хватил через край». Читатели «Таймс» не замедлили на это отреагировать. Уже 7 сентября редакция «Таймс» опубликовала два письма читателей, дававших отпор Кейзу. Автор одного из них возмущался тем, что Кейз критикует «великого президента», который «осмелился в настоящий критический момент подать свой голос в пользу широко распространенных надежд» (т. е. надежд на послевоенную демократизацию Европы). Автор второго письма напомнил ученому руководителю колледжа, что после 1815 г. наступил период наиболее жестокой эксплуатации детского труда в Англии и период деятельности Священного союза и удушения свободы народов в Европе.
Тезис о «новом понимании» демократии возражений, однако, не встретил. Да Кейз и не был одинок, высказывая его. Заботу о «правах меньшинства» мы легко можем обнаружить в письменных и устных высказываниях английских консерваторов и даже либералов в 1917 г.
«В войну, а возможно, и в мирное время нельзя идти вперед, бесконечно дебатируя и не навязывая мнения меньшинства — большинству» (т. е. мнения буржуа — пролетариату. — К. К.), — писал 19 сентября 1917 г. реакционная «Морнинг пост». «Подлинная демократия не означает осуществления абсолютной воли большинства, это — осуществление общей воли» (курсив наш. — К. К.), — утверждал три дня спустя либеральный «Нейшн». Герцог Сельборн выразил в палате лордов эту мысль, разделявшуюся многими его «братьями по классу», наиболее четко. «Как бы нужны ни были рабочие, они никогда не станут более чем частью нации… Интересы целого должны всегда превалировать над интересами его части», — утверждал он в ноябре 1917 г.{128}
Все это не случайно.
Тезис о демократии как о правлении большинства был приемлем для английских политических деятелей XIX— первых лет XX в., конечно, не потому, что они не знали арифметики и не понимали, что буржуа и помещики сами по себе большинства английской нации отнюдь не составляют. Тезис о правлении большинства базировался в их представлении на скрытом расчете на то, что правящие классы ведут и будут вести за собой (непосредственно или с помощью профсоюзных лидеров) английский пролетариат и это позволит им и впредь выдавать свои желания за волю большинства.
Бурный 1917 год делал подобные расчеты все более шаткими, и английские правящие классы, пока еще в лице отдельных своих представителей, все острее ощущая себя меньшинством, заговорили о правах последнего.
Было бы ошибочно пытаться связать отдельные выпады против демократии, так же как и попытки пересмотреть само понятие демократии, в некую единую и цельную систему взглядов. До создания такой системы в Англии в 1917 г. дело еще не дошло. Однако и отдельные «партизанские» нападки на традиционную для этой страны либерально-демократическую идеологию и фразеологию не лишены значения. Вкупе с разгромом митингов английских Советов рабочих и солдатских депутатов они приобретают весьма выразительное звучание. К этому вопросу мы еще вернемся.
К проблемам послевоенной реконструкции (т. е. к проблемам перевода экономической и политической жизни страны на «мирные рельсы») английская пресса в 1917 г. привлекала внимание своих читателей неоднократно. Газеты были полны рассуждений на тему о том, что «мир может прийти к нам так же неожиданно, как и война, и, если он застанет нас неподготовленными, мы окажемся в трудном политическом и экономическом положении{129}. Конечно, в усиленном подчеркивании проблем завтрашнего дня содержался немалый элемент расчета. «Вестминстер газет» открыто признавала это, когда писала 7 октября, что «иметь разумное представление о завтрашнем дне и поощрять национальные дебаты о нем — это лучший способ удерживать все классы и партии объединенными вокруг задач войны».
Не следует, однако, забывать, что послевоенная перестройка действительно сулила правящим классам множество забот и что послевоенные проблемы уже в 1917 г. тревожили их и на самом деле немало.
Признав под давлением обстоятельств необходимость ограничить политические свободы в годы войны, либералы горестно вздыхали о своем отказе «от дорогих им политических принципов» и всячески подчеркивали временный, преходящий характер этого отказа.
Тезис о том, что конституционные свободы в Англии должны быть во всей их полноте восстановлены «назавтра после заключения мира», был в годы войны чем-то вроде официального кредо английского либерализма. Повторяли его либералы часто и настойчиво. За категоричностью утверждений крылись между тем неуверенность, углубляющийся кризис либеральных идей. Уже одна только обнаружившаяся в войну непригодность либерального метода управления в чистом его виде для достижения победы явилась серьезным ударом по либеральным доктринам, породила у либералов ощущение неполноценности этих доктрин.
Это сказывалось на постановке ими многих вопросов.
Так, вмешательство государства в экономическую жизнь страны (характерное для военных лет) противоречило принципу «свободы предпринимательства» и порождало бурные протесты многих либералов, превозносивших пресловутую английскую «индивидуальную инициативу», на которой, как они уверяли, основывалась сила и слава Англии.
Но успехи, достигнутые английской военной промышленностью под контролем государства, казались столь разительными, что далеко не все либералы решались не задумываясь этот военный опыт отвергнуть.
«Некоторым кажется, — полемизировала с приверженцами «свободной инициативы» либеральная «Пел-Мел газет», — что наше правительство после войны должно будет позволить частным лицам вести свои дела, как они того захотят… Но прошлое не возвращается. Мы не можем пойти назад, даже если бы мы того захотели, и не должны желать этого, даже если бы мы могли»{130}.