— Скажите на милость! — удивилась она. — Почти без акцента. Долго тренировались?
— Всю жизнь. — Он опустился в кресло и достал сигарету. — Можно я закурю?
— Да что с вами, Крис? Такая галантность… Разумеется, можно. Так что, там за история с вазой?
— Сплошная мистика. — Крис чиркнул спичкой и прикурил. — Помните камешки, которые мы принесли из пещеры?
— Еще бы.
— Там, в пещере, они не производили никакого впечатления. Так, серенькая щебенка. На обратном пути мы попали под дождь.
— Под ливень.
— Да. Видимо, их промыло дождем.
— И они трансформировались в яблоки?
«Бедняга Сингх, — в Крисе заговорило запоздалое раскаяние. — Точно так же я изводил его своими дурацкими репликами!»
— Нет, Катя. Сначала это были драгоценные камни. Я отнес их в гостиную и позвал вас.
— А пока я шла…
— Да, Катя. Для меня это было как гром с ясного неба.
— Так вот почему вы отобрали у меня яблоко!
— Да.
— Бедный вы мой страдалец. — Катя протянула руку и погладила его по щеке. — Я-то, дуреха, накричала на вас.
— Не надо, Катя. — Он положил свою ладонь поверх ее и прижал к щеке. Ладонь была прохладная, нежная, пахла духами. Он закрыл глаза. — Я люблю вас, Катя. Можно я вас поцелую?
— А вот это уже совершенно ни к чему!
Она отобрала у него руку и откинулась на спинку кресла.
— Вы любите другого? — он открыл глаза и, не глядя в ее сторону, затянулся сигаретой.
— Допустим. И что из этого?
— Ничего. — Он затянулся опять и, запрокинув голову, уставился в потолок. — Ни-че-го…
— Знаете, на кого вы похожи сейчас? — спросила Катя.
— На Рыцаря Печального Образа, — он попытался усмехнуться, не смог и резко встал с кресла.
— Куда же вы? — улыбнулась Катя, — это не по-рыцарски.
— А что по-рыцарски? — Он подошел к окну и жадно затянулся.
— Ну… Петь серенады. На коленях умолять об ответной любви.
— Любовь не милостыня. — Он швырнул окурок в форточку и обернулся. — Не подаяние.
— Да? И что же такое любовь? — прищурилась Катя.
— То… о чем болтают от нечего делать, — разозлился он.
— На острове, — уточнила Катя.
— В первом часу ночи.
— Посреди умирающего моря.
— Ну вот видите, как мы здорово во всем разобрались, — вздохнул Крис. — Спокойной ночи, Кэт.
— Кэт? — переспросила она.
— Да.
— Скажите, что я похожа на Мону Лизу, Крис.
— Вы очень похожи на Мону Лизу, Кэт. — Он усмехнулся.
— А что в этом смешного?
— Да так, ничего.
— Ну, а все-таки?
— Существует версия, что Мона Лиза — это автопортрет Леонардо.
— Век живи, век учись. — Она встала и сладко потянулась. Волнующая, недосягаемо желанная. Мечта в двух шагах. И на противоположном полюсе Земли. Он стиснул зубы и достал новую сигарету. — Вы бы хотели умереть дураком, Крис?
— Что-о?! — Сигарета упала на пол.
— Тогда поцелуйте меня, Крис. Крепко-крепко. И не задавайте идиотских вопросов.
А над островом по-прежнему лил дождь. И мокрый песок был уже не в состоянии впитывать влагу. И ручейки дождевой воды, образуя потоки, сбегали по откосам, смешиваясь с безжизненно серой пеной прибоя. И если бы обитатели домика оказались в эту минуту на берегу, они стали бы свидетелями редкого зрелища: горный кряж у оконечности острова стремительно и бесшумно опускался в воду. Они увидели бы, как становятся фиордами скалистые теснины ущелий, как одна за другой превращаются в островки и исчезают в волнах вершины гор. И на месте их опять плещется и шумит море. Море, которое им предстоит спасти.
А высоко над островом, над пеленой невидимых сверху туч, не умолкая, гудели в ночном небе моторы поисковых вертолетов.
КОНЦЕРТ ДЛЯ ФОРТЕПИАНО С ОРКЕСТРОМ
Андрей взглянул на часы, выключил аппаратуру и устало потянулся, вскинув над головой руки. Ныли виски. Пощипывало глаза. Во рту стояла противная сухость от дюжины выкуренных сигарет. Он поднялся с кресла — узкоплечий, по-юношески стройный в облегающей джинсовой паре, — одернул куртку и, подойдя к окну, приоткрыл форточку. Тотчас в комнату дохнуло резкой, обжигающей свежестью морозной ночи.
Из окна открывалась величественная панорама на посеребренные лунным сиянием снежные пики и мрачноватое ущелье, в глубине которого мерцали едва различимые отсюда огоньки горнообогатительного комбината. Там, внизу, еще только начиналась осень, а здесь уже давно выпал снег, и ртутный столбик неизменно опускался по ночам на несколько делений ниже нуля.
Погода стояла великолепная, но Рудаков знал, что со дня на день зима здесь обоснуется капитально, снежные заносы поднимутся вровень с крышей, и, чтобы добраться до площадки с приборами, надо будет каждое утро пробивать в сугробах глубокие траншеи. Прекратится сообщение с «большой землей», останется только радиосвязь, и в случае чего рассчитывать придется только на самого себя.
Вообще-то крайней необходимости зимовать на снеголавинной станции не было. Приборы и аппаратура могли работать в автоматическом режиме. Но, во-первых, автоматика, как правило, выходила из строя в самое неподходящее время и для ее ремонта приходилось снаряжать целую экспедицию, а во-вторых, Андрей сам изъявил желание зимовать на станции и, как его не отговаривали, настоял на своем. Хотелось побыть наедине с самим собой, проверить силы, убедиться, что душевное равновесие вернулось к нему полностью и навсегда. В конце концов он имел на это право. На базе знали это, и разрешение было получено. И тут неожиданно для всех Борька Хаитов, никогда прежде не тосковавший по лаврам Робинзона, заявил, что отправится на снеголавинную станцию вместе с Андреем. Казалось, Рудаков откажется от напарника, но он только пожал плечами.
…В ту февральскую ночь ничто поначалу не предвещало катастрофы. В сложенном из неотесанных камней камине уютно потрескивали поленья. Из транзисторного приемника лилась негромкая музыка — по «Маяку» передавали концерт для фортепьяно с оркестром Рахманинова. Аппетитно пахло свежесмолотым кофе. Галина постукивала посудой на кухне, накрывая стол к ужину.
Она только что вернулась с обхода, раскрасневшаяся от морозного ветра, отдала мужу тетрадку с записями, смахнула веником снег с валенок и, раздевшись, отправилась на кухню. Андрей сравнил показания приборов с записями автоматов, передал сводку на базу, пожелал дежурному синоптику спокойной ночи и выключил аппаратуру.
— Рудаков! — негромко окликнула из кухни Галина. Они были женаты уже больше года, но ей по прежнему нравилось называть его по фамилии.
— Иду.
— Не слеши, Рудаков. С ужином придется подождать.
— Тесто не взошло?
— Про тесто забудь до oтпуска. Поедем к маме, она тебя обкормит печеньем.
— Тогда в чем дело?
— В сводке. По моему, последняя цифра неправильная.
— Сто восемьдесят семь? — Андрей заглянул в журнал.
— Да. У меня записано двести с чем-то.
— Посмотрим. — Рудаков раскрыл тетрадь и отыскал нужную запись. — Ты права, двести четырнадцать.
— Вот видишь.
— Что «вот видишь»?
— Кто-то из из нас напутал.
Она почти неслышно пересекла комнату у него за спиной, мягко ступая в вязаных носках, сняла с крючка дубленку и пуховый платок.
— Погоди, — остановил ее Андрей. — Проверю показания автоматики.
Он включил аппаратуру, дал ей прогреться и защелуал тумблерами.
— Сто девяносто два.
— Час от часу не легче, — вздохнула Галина. — Пойду проверю.
— Действительно, чертовщина какая то! Может, я лучше схожу, а?
— Сиди уж! — Она натянула валенки и завязала платок под подбородком. — Автоматы свои лучше проверь. Я быстро.
Она помахала ему варежкой с порога розовощекая, голубоглазая, вся неправдоподобно яркая, словно матрешка из подарочного магазина, и вышла, точно прикрыв за собой дверь.