Ничего, - вздыхал Натан, еще более похудевший, с еще удлинившимися ресницами и провалившимися глазами, - мы свой пятилетний план выполнили. Можно расслабиться.
Мы сидели на террасе кафе в Пале-Руаяль. Все было как на картине Моне. Жирный солнечный воздух. С радужными пятнами. Воздух со сливочными сгущениями. Шуршали платья дам. Бегали дети в аккуратных костюмчиках. Ползали в песочнице упитанные карапузы. На голубой скатерти, в тени зонта, в рюмке кира утопла пчела. Человек в котелке и с тростью вышел из прошлого века, прошел мимо нашего столика, обдал запахом плесени и, во тьме аркады, исчез. Мир медленно размывало. Словно на стекло объектива дышало разгоряченное дитя.
Я взмок. Все мы были слегка взмокшие. Два гигантских пакета от Кензо уткнулись в колени пустому креслу. Я снял пиджак, повесил на спинку стула. Народ фланировал за нашими спинами: мидинетки, хорошо одетые безработные, туристы, искатели приключений. Я чувствовал, что страница моей жизни, прилипла к предыдущей и не переворачивается.
Господа, - сказал я, наконец, фальшивым голосом, - хоть я и знаю, что вы притомились, у меня есть предложение. Я хочу вступить в дело:
Натан кисло посмотрел на меня. Муха попытался проснуться. - Я отдаю вам свою Визу в обмен на два дня шопинга в Париже. Вы делаете что угодно в Нью-Йорке, я же набираю товара впрок и умолкаю как сверчок до первого снега...
Натан засунул мизинец под верхний резец и закатил глаз.
Надо подумать, - зевнул Муха, - извини...
- "Нада" по-испански - ничего, - пробормотал Натан.
:. Жмурик денег стоит, - вспомнил я, ни к селу ни к городу, формулу жизни Мухи; прошлое накатывало без спросу горячими волнами.
Дело было в столице мира, Москве. "Только дурак думает, что с мертвого нечего взять...", уверял Муха. "Малый в полном порядке, говорили в те времена про него, любой гроб достать может."
С гробами в столице было плохо. Можно было подобрать для карлицы или гиганта, но человек среднего роста помирал весь в сомнениях: во что положат? Где тару возьмут? Конечно, для людей со связями проблем не существовало: лакированные крышки, пурпурное нутро, подушечка, чтобы шея не затекала - лежи не хочу...
И в то время, как важный покойник с серебряным рублем под языком уже плыл через Стикс, он же Лета, бедолага, не успевший заручиться связями перед смертью, тух где-нибудь в красном уголке под вой родственников, бессильных перед лицом официального рока.
Выходило, что и на том свете номенклатура делала нос пролам и внештатным интелям. Этим несчастным и спешил на помощь Муха. Не за бесплатно, конечно. Бесплатно в Союзе работают только генсеки и диссиденты.
Общая картина выглядела так: пока родственники усердно скорбят в мраморном зале, напуганные больше тем, что и самим когда-нибудь придется лежать на цветочной грядке в парадном костюме, чем временным расставанием с драгоценным перемещенным лицом, юноша с черной повязкой на рукаве скорбно бубнит официальную скороговорку перед поставленным на платформу лифта гробом. Инвалиды-музыканты, все с картины Брейгеля-старшего, привычно тянут жилы из Шопена. Падает в обморок чья-нибудь беременная племянница. Снаружи моросит дождь или идет снег.
Наконец, старик-геликонщик стучит три раза в пол деревянной ногой, подсобные рабочие в курилке бросают карты, оркестр придурков переходит на оглушающую скорбь, гроб закрывается крышкой и опускается в жуткую преисподнюю. В печь - думают родственники. Тем временем в нижнем зале идет слаженная работа. Подсобные Персефоны, ударники инфернального труда, вытряхивают Иванова из гроба, аккуратно собирают цветы и раздевают беднягу. Габардиновый костюмчик, часы марки Победа, серебряный портсигар от товарищей по службе, колечко с камушком, выходные штиблеты - вот обычно и весь улов.
- Но некоторым, - рассказывал в то время ясноглазый и розовощекий Муха, как фараону кладут в гроб любимые вещи. Кому золотую чарку с эмалевым Кремлем, кому коллекцию почетных грамот на растопку, а одному чудаку сунули под голову спидолу - Голос Америки, что ли, с того света слушать? Попадаются и аккордеоны, альбомы фотографий, кубки за первое место по метанию диска, гитары, сторублевки, грузинские кинжалы, запечатанные письма в высшую в буквальном смысле инстанцию:
Цветы шли на рынок. Вещи - скупщику в комиссионный магазин, гроб задерганному дяде, ожидающему где-нибудь на задворках третий день. Ясно, что гробы стояли частенько под цветами побитые, как паромы...
- Покойник же поступает в печь голым, как и родился. Что справедливо, - не забывал добавить Муха.
В те времена не только гробы были дефицитом в стране. Дефицитом была колбаса, сапоги, шапки, книги, соски - нет смысла перечислять. Иногда давали сапоги. Выстраивалась очередь. Иногда - Бодлера. В последний раз давали Америку. Муха взял. Взял и Натан. Меня оделили Парижем. Учили же нас в детстве: дают - бери, бьют - беги...
- Слушай, - переместился я в Пале-Руаяль, - а что вы в пересменок в крематории внизу толкались, грелись, что ли?
Муха посмотрел на меня, как на мучителя, который заставил его по световому лучу тащиться черт-те куда...
Ну да, - тихо сказал он, - зимою так у печки сушились.
Вернулся из уборной Натан. В принципе бизнес принадлежал ему. Муха был на прицепе. Решал он. Принесли земляничный шербет, шампанское. Натан заказывал "то самое, что Пушкин пил перед дуэлью. Потому и промазал."
Я его не отговаривал.
Окей, - сказал он наконец. - Нам все равно больше не протащить. Покажи твою карту. Надеюсь, ты подписываешься не как гений?
Я улыбнулся. Моя скромная студия на расстоянии в двадцаати шагах от нашего застолья стремительно зарастала вещами. Кассеты сыпались на пол возле окна, Колтрейн, Каллас, Гульд; надежно укрытое от прямого солнца стерео сверкало в углу; рубашки и брюки, синее и бежевое, галстуки и шарфы падали на ворох цветной упаковочной бумаги. Стопка книг рассыпалась задетая новеньким сапогом. Я поднял бокал. Шампанское кипело. Муха опять засыпал.
- Сhеегs! - улыбался я. За два дня я все успею. Чертовски мило с вашей стороны...
Не оборачиваясь, я протянул руку к пиджаку. Его не было.
* * * * *