Когда совсем стемнело, хозяин наконец разогнул спину и встал.
«Может, он прокаженный, — подумал Нгиа. В деревнях раньше был обычай забивать прокаженных насмерть, и потому люди, даже если они просто начинали кашлять, из страха перед соседями уходили в лес и жили там в одиночестве. Но ноги старика, крепкие и мускулистые, стоят уверенно и твердо, как у рыбака, бросающего с лодки невод. Нет, старик, конечно, здоров. А может, односельчане изгнали его, заподозрив, будто он одержим бесом и насылает на людей порчу? Ведь стала же когда-то жертвой дикого поверья Зианг Шуа с детьми… Что, если здесь в глуши живы еще варварские обычаи? Так оно, видно, и есть: люди считают его одержимым бесом, и потому он не смеет заговорить со мной. Вот беда-то!.. Надо бы сказать старосте Пангу: пусть уговорит старика перебраться в деревню. Не бросать же его здесь одного…»
Но Нгиа ошибся.
На самом деле все обстояло совсем не так. Старик вовсе не был уроженцем Финша, не болел он проказой и не слыл одержимым бесом. Просто жил, как все старики бедняки из племени са. Дожив в одиночестве до преклонных лет, они оседают обычно там, куда занесут их нужда и скитания, и никому до них нет дела.
Бог знает, когда поселился здесь этот старик. Вот уж который год, если в Наданге хворал кто-нибудь, его призывали в деревню сотворить заклинание. Конечно, и деревенским старцам ведомы были заклятья, но соседи предпочитали звать человека со стороны.
Людям казалось, будто испокон веку живет он в здешних краях. Да и сам старик мало что помнил. Припоминал лишь: с той поры, как подрос и выучился ловить рыбу, плести шалаши, что ставят на лодках, да мастерить помосты на сваях, прошел он — от верховьев до устьев — три реки, покуда на склоне лет не забрел сюда, к берегам Намма.
Так миновала жизнь — в поисках пропитания прошел человек по трем рекам, но осталось у него все та же горькая доля, та же печальная песня. Пел старик хорошо, его голос так и брал за душу. Когда выходил он на рыбную ловлю и, бредя по воде, затягивал «Жалобу услужающего в чужом дому», люди старались уйти подальше, чтоб не слыхать его голоса, но у них не хватало сил уйти; хотелось плакать, хотелось заставить старика умолкнуть, но они сами просили его: «Пойте… Спойте еще про тяжкую нашу жизнь».
В Тэйбак пришла Революция, и деревушки са по берегам ручьев и рек поднялись все как одна. Тэй, понаставившие здесь свои укрепления, дивились храбрости са. И как бы ни свирепствовали они, одинокий старик продолжал работать на Революцию — перевозить бойцов через реку.
Однажды тэй схватили его и увели в крепость.
Офицер стал кричать на старика, а потом толмач перевел его слова:
— Эй ты, пожиратель оленьего мяса, нарушивший закон са! Начальник велит тебе спеть песню!
И тогда старик затянул жалобу — горькую и гневную:
Когда офицеру перевели слова песни, он стукнул кулаком по столу:
— Ну уж нет! Не бывать этому! Старый ублюдок своими песнями подстрекает всякий сброд.
Но бить старика не стали и не заставили, как прочих пленных, таскать воду. Утром и вечером ему давали поесть, и он спал целыми днями.
Однажды ночью явился солдат, разбудил старика, завязал ему глаза, взял за руку и повел куда-то.
Шли они долго, потом с глаз его сняли повязку. Старик увидел, что стоит у высокого крыльца, освещенного яркими лампами, а в доме на помосте восседает человек — лицо подмалевано белилами, на голове шапка, одеянье расшито драконами[43]. По обе руки от него стоят двое — лица зачернены, одеты вельможами, в руках мечи.
42
Эта песня народности са записана в Ноонглае и переведена на вьетнамский язык поэтом Кэм Биеу. —