И лишь немногие, оставшиеся сидеть в темноте за пределами светлого круга, тихонько играли на кхенах для собственного удовольствия. Иногда музыка вдруг умолкала, и тогда становился слышен печальный, трепещущий напев девушки лоло.
Три подружки: мео, лоло и зао, примостившись рядышком у огня, поджаривали кукурузу. Сидевшая поодаль девушка хани вдруг опустила платок, который прикрывал ее лицо, и оборвала свою песню. Но тут из-под рукава, заслонявшего лицо другой подружки, полились напевы рожка — заунывные, точно жалобы сердца.
Нгиа только что вернулся из лежавшей ниже по склону деревушки и решил было идти спать, но его окликнули девушки, которые шли поглядеть на танцы:
— Неужто, товарищ Нгиа, вам и погулять с нами неохота? — спросила одна.
А другая добавила с усмешкой:
— Товарищ Нгиа небось ни за что не возьмет жену из мео.
Тут уж, хочешь не хочешь, пришлось завернуть к Комитету. Обычно занозистые шутки эти он оставлял без внимания. Но ему не хотелось, чтоб девушки и парни подумали, будто он их сторонится.
Ми решила, что он пришел сюда ради нее. А Нгиа был увлечен собственными мыслями. Строительство близится к концу. Народ не жалеет сил. Кто б мог подумать, что все пойдет так гладко и споро.
И все же, ловя на себе взгляды Ми, Нгиа ощущал какое-то смутное беспокойство. Он знал, что девушка влюблена в него. А ведь тот, кого любят — бьется ли в нем самом ответное чувство или нет, — все одно волнуется и даже грустит. У Нгиа грусть эта была безотчетной и едва уловимой. Он и сам не понимал себя до конца; да и не хотел понять. Но одно ему было ясно: все, даже самая малость сейчас имеет значение и потому нельзя быть безответственным даже в любви. И он был осторожен…
— Товарищ Нгиа вовсе и не собирается жить у нас, в Финша, — сказала Ми.
— Но ведь я же работаю здесь.
— Работать и жить — не одно и то же. А жить вам у нас не хочется.
Туманный разговор этот, который каждый из них понимал по-своему, сопровождался многозначительными взглядами.
— Неправда это.
— Нет, правда.
Ми усмехнулась:
— Вы ведь нездешний, вы родом с равнины.
— Я давно следую за Революцией, не помню, когда уж и был дома.
— Погодите-ка, женитесь — жена вас никуда из дому не отпустит.
— Ну, это еще не известно, — покачал он головой.
— Нет уж, Нгиа, откуда просватаете жену, там и останетесь.
— И вовсе-то вы неправы…
Над ними трепетали и плыли звуки данмоя. Нгиа, прислушиваясь к переливам музыки, словно видел губы девушки, выводящей эту мелодию. И в лад с песней затрепетали сокровенные струны в его душе. Снова послышались ему уклончивые, полные потаенного смысла слова. А ведь и прежде не раз бывало: хотелось ему заглянуть в лицо Ми, заговорить с нею, да духу не хватало…
Где-то вдали чуть слышно запела свирель. Прислушаешься к ней, и кажется, будто в сиянии лунной ночи открывается взору извилистая тропа, никогда не отдыхающая от тяжких усталых шагов, и перевалы, на которых никогда не умолкала свирель, исполненная любви и веры.
— Нгиа, — спросила Ми, — а вы понимаете, что говорит свирель?
Он промолчал.
— И не догадываетесь?
— Увы, — отвечал он, — нет.
— Она говорит про расставание и проводы:
— Хорошая песня, — сказал Нгиа.
— Ничего хорошего, — возразила Ми, — больно она грустная.
Далекая свирель, казалось, пела о том, что было на сердце у Ми.
Она не промолвила больше ни слова. Боясь, как бы Ми не расстроилась вконец, Нгиа спросил:
— Кто ж это играет так здорово?
— Мой брат Кхай.
— Ну, тогда песня веселая.
— А по-моему, — заупрямилась Ми, — грустная.
Тут подоспел и сам Тхао Кхай. Присев у огня, он снова поднес к губам свирель. Озаренный отсветами пламени, он сидел, поджав одну ногу и сбив на затылок шапку, и самозабвенно выводил свои трели.
Было уже совсем поздно; почти все успели разойтись. Парни, плясавшие с кхенами, уселись затянуться из кальяна лаосским табаком. А один, прижав к себе кхен, и вовсе уснул, привалясь к стене и похрапывая.
Свирель Тхао Кхая все пела тягуче и нежно, словно хотела убаюкать всех и унести в затопленный луною лес. Она нашептывала сотни любовных слов, неведомых Нгиа. И он чувствовал, как под переливы свирели в сердце его возникал один-единственный образ, и это был образ Ми.