Разорению бирманского народного хозяйства способствовали многочисленные японские дельцы и снабженцы, которые хлынули в Бирму и, понимая шаткость своего положения, спешили урвать, схватить, вывезти, нажиться. Для придания грабежу некоторого подобия законности была выпущена масса бумажных денег, практически ничем не обеспеченных, которыми платили крестьянам за скот, за рис, за все сельскохозяйственные продукты. В то же время все, что можно было назвать английской собственностью - в первую очередь сохранившиеся станки и оборудование, запасы сырья, которые не успели уничтожить при отходе англичане, - вывозилось армией даже без попыток выплатить Бирме компенсацию. Наконец, японцами широко практиковалась система принудительного труда: людей сгоняли на военное строительство, на сезонные работы, и те, кто попадал в трудовые лагеря, часто уже не возвращались.
Все, что сказано здесь о Бирме, в той или иной степени было характерно и для остальных оккупированных японцами стран Юго-Восточной Азии. В зависимости от взглядов и настроений того или иного командующего могли несколько меняться методы грабежа, но принцип его, сформулированный созданным в 1942 г. министерством по делам Великой Восточноазиатской сферы, неукоснительно проводился на всей захваченной территории.
Если в Бирме японцы принимали меры по сокращению производства риса, то на Филиппинах "противником" японских-оккупационных властей стали плантации сахарного тростника и соответственно сахарные заводы. До войны филиппинский сахар вывозился в США и другие страны, теперь эти рынки были потеряны, а замены им Япония предложить не могла. Следовательно, надо было сократить производство сахара, заменив его более нужным для армии продуктом. Японским оккупационным властям показалось, что наиболее выгодно использовать сахарный тростник как сырье для производства спирта и сахарные заводы превратить в спиртогонные. Одновременно с этим плантации тростника (как и табачные) засевались хлопчатником - была поставлена задача расширить производство хлопка, заняв посевами хлопчатника около 0,5 млн. га. В результате производство сахара резко упало, крестьяне и рабочие были разорены, положительная же часть программы выполнена не была. Несмотря на все строгости, количество спирта, произведенного на сахарных заводах, было весьма скромным, производство хлопка также было далеко от намеченного.
В Индонезии эта картина, сохраняя общие принципиальные черты, была куда более сложной и многообразной, так как и сама Индонезия - страна более обширная, и экономика ее куда многообразней бирманской или филиппинской. Из продуктов индонезийского экспорта японцев больше всего интересовала нефть. Они, как отмечалось, в период своего наступления принимали решительные меры, чтобы спасти нефтепромыслы и нефтеперерабатывающие предприятия от разрушения союзниками. Через год после захвата страны оккупантам удалось довести добычу нефти до довоенной и в течение следующих двух лет вывозить в Японию более чем по 5 млн. т нефти. Только в последний год войны, с падением Филиппин, поставки индонезийской нефти в Японию практически прекратились, так как танкеры уже не могли прорываться на север.
Производство сельскохозяйственных культур волновало японцев куда меньше, а ведь именно оно обеспечивало жизнь миллионов индонезийских крестьян. Перед войной плантациями каучуконосов было занято 1,3 млн. га, и лишь один процент каучука потреблялся в самой Индонезии - вся остальная продукция шла на экспорт. Поскольку Япония могла потребить лишь малую долю производимого в Индонезии каучука, громадные плантации становились лишними. Дело в том, что в пределах японской "сферы сопроцветания" оказалось примерно 98 % мирового производства каучука. Из 1660 тыс. т каучука, производившегося в мире, 850 тыс. т приходилось на Малайю и другие британские колонии в Юго-Восточной Азии, а 770 тыс. т - на Индонезию, Французский Индокитай и Таиланд. Потребности Японии в каучуке составляли не более 100 тыс. т в год, т. е. лишь одну пятнадцатую добычи. Каучука было так много, что в Японии стали пропагандировать его в качестве кровельного материала, а в Джакарте каучуком пытались крыть мостовые. И это происходило в то время, когда все воюющие державы ощущали в каучуке острую нужду, а в Германии даже разрабатывались проекты посылки за каучуком в Юго-Восточную Азию больших подводных лодок. Так как дороги все же каучуком крыть не стали, то плантации приходили в упадок, зарастали, кое-где гевею вырубали на топливо или выкорчевывали.
Меры по борьбе с другими "излишками" были решительными и вместе с тем бессмысленными. В августе 1942 г. японские власти в Индонезии издали декрет, по которому следовало выкорчевать половину всех кофейных деревьев. Было уничтожено также около 16 тыс. га чайных плантаций, из 220 чайных фабрик работало лишь 50. С сахарными заводами в Индонезии японцы старались сделать то же, что и на Филиппинах, а когда не удавалось - их попросту разрушали и оборудование пускали на лом. В результате общее производство сахара упало за годы оккупации почти в 20 раз, число действующих заводов сократилось вдесятеро.
И без того тяжелое положение населения ухудшали широко проводившиеся оккупантами реквизиции скота и мобилизация жителей на принудительные работы. Правда, резкое падение жизненного уровня и неуверенность в завтрашнем дне создали парадокс - на первых порах японская система принудительного труда пользовалась некоторой популярностью среди молодежи оккупированных стран. Мобилизуя население, оккупационные власти обещали пищу и одежду. При фантастическом росте безработицы этого было достаточно, чтобы молодежь, в первую очередь городская, попалась на приманку.
В Индонезии система принудительного труда приняла форму трудовых батальонов "хейхо" и зарубежных контрактов "ромуся". Батальоны "хейхо" иногда несли караульную службу, но в основном выполняли строительные работы, солдаты их были носильщиками, уборщиками, чернорабочими. Но наибольшие масштабы в Индонезии приняла система "ромуся" - отправки мобилизованных в другие страны.
Отрезвление наступило довольно быстро, и вскоре добровольцев найти уже не удавалось. Однако рабский труд по-прежнему требовался и на строительстве стратегических дорог и на сооружении укреплений на островах Тихого океана, были нужны носильщики в горах Западной Бирмы и землекопы на "дороге смерти". И если в Бирме масштабы принудительного труда были в численном выражении не так велики - 800 тыс. мобилизованных (это зависело в некоторой степени и от специфики отношений японцев и бирманцев, от существования АНБ и бирманского правительства, от того, что сама Бирма не столь плотно населена и людские ресурсы ее ограниченны), то в Индонезии японцы с 1943 г. перешли к открытой охоте на людей. Некоторые районы буквально обезлюдели, "большая часть молодежи исчезла и никто не знал, где она. Остались только старики и зеленые юнцы. На некоторых островах все население спасалось бегством от японцев. Оно оставляло свои деревни, имущество и уходило в джунгли. Ему приходилось жить за счет тех продуктов, которые мог дать лес", вспоминал индонезийский публицист.
Когда после войны проходили процессы над японскими военными преступниками, то одним из основных пунктов обвинения было бесчеловечное обращение с европейскими и индийскими военнопленными и гражданскими лицами, интернированными во время оккупации. На втором месте стоял террор против китайского населения. Действительно, японские методы обращения с военнопленными в некоторых случаях даже превосходили "достижения" гитлеровцев - расизм XX в. породил зверства, неслыханные и в средневековье.
Участь многих сотен тысяч бирманцев, индонезийцев и филиппинцев была не менее тяжкой, однако их гибель осталась почти незамеченной. Полковник Судзуки не был повешен за уничтожение жителей двух каренских деревень, генералы, правившие Индонезией, не понесли наказания за смерть сотен тысяч "ромуся", о многих из которых лишь пришли извещения, сообщавшие, что они погибли на Тихоокеанском фронте как "гордость нации".