Фотография, надо сказать, была просто вульгарная: пухлый женский зад в одних трусах с раскраской в легкомысленный горошек на всю ширину фотографии сидел на стопке книг. Плоть проминалась и по краям обтекала твердые грани словарей и энциклопедий – выглядело очень эротично. Этого обтекания добивались всей молодой частью редакции, моделью же выступила одна из журналисток. Вызывающую вульгарность инсталляции, должную, по нашему замыслу, высмеять политпросветское пристрастие мэра нашего города и его официозного издания к цитатам из всех возможных классиков (по слухам, дело объяснялось тем, что в пресс-службе завелся сборник афоризмов для политиков, и теперь все выступления мэра даже на темы коммунального хозяйства и канализации пересыпались цитатами из древнегреческих философов), – надо было хоть немного смягчить, нейтрализовать подписью. «Думай головой, а не цитатником», – проговаривал я про себя вариант подписи.
– Илья Викторович, мы вас ждем! – капризно закричала молодая журналистка, чей зад я как раз разглядывал на полосе, выдумывая подпись.
– Сейчас, сейчас, Наташа, не могу оторваться от вашей фотографии. Кстати, а почему все-таки зад вы сфотографировали не мужской, а женский? Ведь думает-то им как бы мэр. Какая-то неувязочка смыслов – мэр думает женским задом…
– Или широкая метафора, – включился еще один молодой сотрудник.
– Просто из мужчин никто не согласился выставить свой зад на обозрение, – сказала Наташа.
«Эх, черт, действительно, пора принять: может быть, после стакана портвейна все само разрешится», – подумал я.
Зубоскальство стало уже непродуктивным. Я подошел к столу, все радостно заторопились, наливая, – чокнулись и выпили. Выпил и я, а закусывая, хрустнул яблоком, откусив от него чуть не половину, – очень хотелось и пить и есть. И вот когда этот замечательный первый портвейновый кайф уже снял мутную пленку с действительности и сделал все предметы мира блестящими и немного скользкими – тут-то мне и подали трубку.
– Привет, Илья, – сказал мне в трубку пьяный женский голос.
– Пливет, – сказал я, давясь непрожеванным яблоком. – Это кто?
– Что, не узнаешь? – удивился женский голос.
– Не узнаю, – сказал я честно и уж начинал думать, чей бы это женский голос мог мне звонить в редакцию и называть на «ты» без отчества.
Обычно секретарша отсекала случайные голоса, но сейчас ее уже не было. Кроме того, вопрос такого рода – «не узнал?» – универсальный способ повергнуть в трепет любого мужчину с жизненным опытом: мало ли обиженных женщин осталось позади? Вздрогнул и я – от серии моментальных догадок…
– Ну, что же ты? Зазнался, стал известным и не узнаешь старых знакомых, – сказала она нараспев с наигранным кокетством.
– Не узнаю, – вздохнул я. И подумал, что если она продолжит кривляться, то сейчас просто пошлю ее подальше, пусть обижается. И пусть даже это будет плохой пример для сотрудников, им-то это делать настрого запрещено, уже были разбирательства по этому поводу, – все равно продолжать эти бессмысленные догадайки было ни к чему, тем более портвейн выветривался.
И тут она назвалась…
2
Есть особый кайф издавать газету в городе, где родился. Еще лучше, если он небольшой – сто тысяч плюс прилегающие окрестности. Это значит, что можно, и даже очень легко, написать в газете вот про эту симпатичную продавщицу с сумбурной прической (как будто она забыла причесаться поутру) на излишне выбеленных при покраске волосах, как это любят делать русские продавщицы – возможно, оттого, что просто не достать хорошей краски, но вполне может оказаться, что им даже нравится эта трупная желтизна на голове. И от волос ее пахнет губной помадой, дешевыми духами, сливочным маслом и колбасой из отдела, где она работает. И пусть про нее совершенно нечего писать и в голове у нее одна полная пустота, которая, отражаясь в глазах, становится не просто пустотой, а – бери выше – бесконечностью, поскольку пустота – это лишь псевдоним бесконечности, а другие ее имена – смерть и, кажется, иногда любовь, а прочих называть не будем, ибо мы вообще-то не про то…
Ну, тогда можно просто сфотографировать ее глаза и поместить их крупным планом, потому что они действительно красивые и большие даже без краски, а с краской и вовсе непомерные, такие, что кроме них на лице едва помещается немаленький русский нос, и даже губы, нарисованные тремя сортами помады в семь слоев, кажутся ниточками в сравнении с этими глазами. И пусть в них зияет и свистит эта самая пустота-бесконечность, что, в сущности, прекрасно – не всем же ходить с полнотой! – мы все равно их напечатаем. Зачем? А ни за чем, потому что хочется. Затем, что глаза красивые, продавщица молодая, день прекрасный и я здесь родился. Да и газета моя, что хочу, то и делаю. Купи себе газету и тоже печатай что хочешь, а мне здесь не указывай, у нас, между прочим, свобода печати и даже слова. И вообще – все учат писать, я ж тебя не учу кирпичи класть или водкой торговать, вот и ты не учи. По морде? Ну, по морде я и сам могу. В этом факультативном мужском занятии еще неизвестно, кто окажется круче. Вполне возможно, что и я. От интеллигента слышу! Черт, вот и поговори тут с вами об искусстве…