Трава выгорала, а потом приходила весна. И на склонах Слоновой горы из земли, перемешанной с пеплом, пробивались молодые ростки — маленькие, желтоватые, если же попадались зеленые побеги, это была уже не медовая, а другая трава. По утрам, когда мы выгоняли буйволов на Слоновую гору, ноги у нас сводило от стужи, потому что черная зола была мокрой от росы, а обгорелая стерня больно колола ступни. Спастись можно было, только если усядешься на буйвола и въедешь верхом туда, где осталась подходящая для скота трава. Но Фыонг не умела ездить верхом, да и буйвол у них был с норовом. Поэтому она всегда добиралась до выгона позже всех. Тогда я взялся ей помочь и стал выгонять на пастбище обоих буйволов — нашего и ихнего. Никто из ребят по этому поводу не посмел и слова сказать: они очень любили Фыонг, она засушивала для них пучки медовых трав, да и я был «чемпионом» по борьбе среди тамошней детворы.
Когда тэи построили на Слоновой горе свой форт, мы не решались больше взбираться по склону и пасли буйволов внизу, у подножия. А после того как тэи убили на пустоши возле горы мою маму, я и вовсе не стал пасти буйволов. Фыонг ходила теперь на пастбище с другими ребятами. Она много раз звала и меня, но я отказывался, потому что там мне всегда хотелось плакать. Каждый вечер, вернувшись в деревню, она приносила мне пучок медовых трав…
Ну а теперь, отправляясь по воскресеньям домой, я больше не избегаю дороги, ведущей мимо Слоновой горы, там, на пустоши, я обычно встречаю Фыонг. Мы только переглядываемся с нею и даже и не останавливаемся поговорить, потому что молодежь проводит там военную подготовку и кругом слишком много народу… Когда идешь мимо горы, невольно вспоминаешь прошлое и чувствуешь, как хорошо и сладко пахнут медовые травы…
Закончив свой рассказ, Туан покраснел от смущения, даже уши у него сделались пунцовыми. Но он догадывался: Нем хорошо к нему относится и непременно его поймет. Она выслушала его, не проронив ни слова, только улыбнулась. Впервые за три года он видел на лице ее улыбку — такую искреннюю и добрую. Лишь когда он собрался уходить, она сказала — эти же слова Туан прочитал потом в отцовском письме: «Запомни: учеба — самое главное для тебя, и учиться ты должен хорошо…»
Когда он стал солдатом и надел непривычную форму, Туан вначале испытывал какую-то неловкость и скованность, он должен был многое передумать и вспомнить — по ночам, опустив полог москитника, подолгу не мог заснуть. Он вспоминал школу, свой класс и Нем, любимую свою учительницу.
Туан припомнил, как он однажды, проходя мимо классной комнаты, услыхал голоса девушек из их класса, они распевали песню «Эй, парень, послушай!..» Он остановился, потом вошел в дверь, и девушки, смутившись, замолчали… Вспомнил «бритоголового» Зоаня, самого низкорослого среди ребят, вечно бредившего «Троецарствием»[38] и однажды даже ответившего на уроке: «Автором «Повести о Кьеу»[39], учительница, был Чэнь Шоу»… Потом ему вспомнились проводы выпускников, призванных в армию. Друзья надарили ему книг, часть из них он оставил учительнице. Нем положила книги в портфель и, провожая его, долго шла рядом с Туаном; она молчала, но Туан знал, что она многое хотела сказать ему. Уже забравшись в кузов грузовика, он услыхал ее негромкий голос: «Прощай, пиши мне непременно…». Дней через десять после приезда в часть он получил от учительницы письмо. Она советовала ему посерьезней заняться политучебой, как говорят «закаляться идейно», и отвыкать от эгоистических привычек. Да, она была права! Ведь он раньше жил, ни о чем не задумываясь, все давалось ему само собой, без труда и усилий. Он написал отцу, который учился тогда на курсах в Ханое: «Учительница наша, Нем, по-прежнему внимательна ко мне. И хоть я теперь и в армии, было бы хорошо, если б ты не терял с ней связи. Она заботилась обо мне, как мать, не забывай этого…»
За несколько месяцев от отца пришло одно-единственное письмо, в котором он советовал Туану быть старательным и честным солдатом. А Нем прислала целых три письма, где было все — и наставления насчет здоровья, и размышления о товариществе и боевой дружбе. Туан, думая над ее словами, глубоко запавшими ему в душу, чувствовал, что они исходят не просто от учительницы, но от заботливой и ласковой матери. Он тоже часто писал ей и рассказывал обо всем, вплоть до мелочей. Описал даже, как обнаружил однажды под настилом речной пристани позабытого там кем-то живого петуха. Друзья сперва не поверили ему, но потом петух был извлечен из своей темницы. Оказывается, он кормился там, подбирая падавшие сквозь щели зернышки риса, но от долгого заточения в темноте гребень и ножки его поблекли и стали похожи на куски рисового коржа. Рассказал он и о том, как во время чистки оружия неловко обронил штык, едва не сломав, и начальник училища разнес его, но зато потом, когда они форсировали реку, тот же начальник объявил ему благодарность за то, что он уберег винтовку и на нее не попало ни капли воды. Вообще-то через реку был перекинут железный мост, но их части пришлось переправляться вброд, потому что, по условиям маневров, мост считался «разрушенным»…
И вот недавно, когда они были на марше и остановились на привале среди полей, затянутых пеленой холодного зимнего тумана, Туану вручили конверт с письмом от отца. Письмо, судя по толщине конверта, было длинное. И, еще не распечатав письма, он почувствовал вдруг, как у него тревожно застучало сердце.
Письмо и впрямь его взволновало. Нежданная новость: отец сообщал, что они с Нем решили пожениться! В его изложении весть эта походила на реляцию о победоносном сражении.
А ведь на самом-то деле это — счастье! Бог знает, что стал бы думать на его, Туана, месте кто-нибудь другой, он же был убежден: событие это счастливое — и не только для отца с Нем, неожиданная весть сулила радость и ему самому!
Мимоходом отец сообщал, что во время войны[40] Нем любила одного партработника, но он, попав в плен, стал предателем. Прошлое это до сих пор тяготило Нем. Они с отцом сами порешили соединить свои судьбы и найти новое счастье, никто не уговаривал их, никто не сватал. «Мы, — писал отец, — поняли и оценили друг друга, оба мы пережили большое горе, вот почему приняли мы это решение». Туан перечитал письмо, и в сердце его вспыхнула радость, могучая и торжествующая, ничего подобного он никогда еще не испытывал. У него даже уши порозовели от удовольствия, точь-в-точь как у ребенка, получившего заветный подарок. Стужа и слякоть зимнего утра были ему нипочем; ноги в промокших матерчатых башмаках шагали уверенно и твердо. В тот же день он отправил отцу ответ. «Счастье это, — писал он, — не твое лишь, отец, и не только для вас обоих; счастлив и я, и наш дедушка, и счастлива, верно, была бы за нас и мама…»
Он хотел написать такое же письмо и Нем, но всякий раз, взяв в руки перо, опускал его в сомнении и растерянности. Что написать ей и какие выбрать слова? Само собою, в сердце у него не было ни малейшего неудовольствия от того, что Нем стала его матерью, но писать об этом он не мог. Она, наверно, сама все поймет.
После Туан узнал, что свадьбу они справили без излишней суеты, скромно и просто. Так отмечают это событие лишь те, кто по-настоящему любят друг друга. О дне свадьбы отец известил его заранее. Но маневры еще не кончились, Туан приехать не смог и очень сокрушался по этому поводу.
На днях он получил от Нем письмо.
«Мой дорогой Туан! — писала она. — Вот и опять пришла весна, теплый весенний дождь, наверно, уже разбудил всходы медовых трав на Слоновой горе… Если весною тебе дадут отпуск, я была бы рада съездить вместе с тобой к вам в деревню. Отец вчера вечером уехал в Тэйбак. Не знаю, написал ли он тебе перед отъездом…»
38
39