— Решил бежать?
Мам, не ответив, принялся выжимать мокрую рубашку. Потом встряхнул ее, снова надел на себя и сел.
Чья-то рука протянула из темноты пачку сигарет. Капитан взял две штуки, прикурив одну, ткнул ее в рот Маму, а другую — свою долю — зажал в зубах.
— Закуривайте, теплей станет, капитан.
— Угу…
В такой холод каждая сигарета на вес золота. Мам привалился спиной к одному из сталактитов, смакуя, делал одну затяжку за другой. Капитан вынул сигарету изо рта и размял пальцами.
— Мам!
— Да, капитан?
— Пока еще рано бежать… Дождемся, когда станут выходить из пещеры.
— Так ведь кругом одни горы да джунгли, тут и податься-то некуда.
— Зато скрыться легче!
— Ну а хоть и не поймают, велика ли радость — все равно с голоду подохнешь…
— Брось, вертолеты-то здесь наверняка летают!
— А чтоб их разорвало, эти вертолеты! Вон тогда, на шестнадцатой высоте, я так кричал, что чуть глотку не порвал, а никто и не подумал спуститься…
— Ну, раз на раз не приходится. Тогда они не могли приземлиться, мешала огневая точка вьетконговцев[41]. А сейчас мы будем с тобой одни в лесу… и вообще, нужно верить в союзников.
— Я не побегу.
— Что, струсил? Ведь иначе пристрелят!
— А мне чего бояться? Моего согласия не спрашивали, когда в солдаты брали. Да вы не сомневайтесь, капитан, я с Шау хорошо знаком…
— Если нам удастся пробраться к своим, я тебя тут же на сержанта представлю.
— Ну, по мне и лейтенанта не надо. Так целей останусь.
— У меня кольцо золотое есть, вот возьми себе… потом я еще…
— Спасибо, капитан, только на что мне ваше кольцо?
— Бери, бери, уж меня-то они так или иначе прикончат!
— А я думал, что вас смертью не испугаешь!
— Верно, не испугаешь. Если б я смерти боялся, я бы не стал тогда стреляться… Ведь пуля прошла мимо виска только потому, что ты оттолкнул мою руку. Разве видел ты когда-нибудь, чтобы я дрогнул, даже в самом тяжелом бою? Пули сплошной стеной, бывало, летят, я на них и внимания не обращаю, во весь рост всегда в атаку ходил. И в плен-то только из-за вас, остолопов, попал.
— Ну, раз мы сдались, они теперь нам ничего не сделают. Да не убьют они вас, капитан, что вы все вздыхаете?
— Радер дэс ден шейм!
— Это что значит, капитан?
— Лучше смерть, чем позор, вот что…
— Выходит, и у американцев такое присловие ость?
— Да оно у любого народа есть. Я позора не перенесу. Не желаю даже на глаза попадаться этому типу, чтоб он пристрелил меня как собаку…
— Про кого это вы, капитан, не пойму что-то?
— Про Шау, твоего знакомого!
— Капитан его тоже знает?
— Еще бы не знать, это мой заклятый враг!
Капитан почувствовал, как голос его дрогнул, и слова застряли в горле. Он зажег сигарету и нервно затянулся. Мам молчал. Какие мысли бродили сейчас в его голове? При вспышке молнии капитан ясно увидел улыбку на плутоватом крестьянском лице. В ней не было сострадания, но и насмешки, пожалуй, тоже. Просто улыбка — никому не предназначавшаяся и ни о чем не говорящая.
Капитан и завидовал такому простодушию, и злился. Совсем недавно, когда Мам помешал ему застрелиться, он тоже злился на него, хотя в глубине души был благодарен солдату. «Да, — подумал он с горечью, — мог ли я предвидеть, что попаду когда-нибудь в такую ситуацию?» Что буря, бушевавшая снаружи, по сравнению с тихой злобой, которая душила его. Только теперь представилась ему наконец возможность узнать, что он такое на самом деле. Давно уже он отдался привычке, позаимствованной у американцев, она стала его второй натурой — он привык считать себя смельчаком, человеком, успевшим за одну жизнь прожить несколько. Запахи пороха и женских духов, смешанные с винными парами, всегда властно манили его. Еще студентом он сделал все, чтобы овладеть красавицей Бай Тхать. Правда, она потом приняла яд, но родным удалось спасти ее. А он вдобавок оскорбил ее старшего брата, дав ему пощечину. И все это было в порядке вещей, так ему по крайней мере казалось. Потом он записался в армию и стал офицером. Он часто хвастливо заявлял: «Уж таким я уродился — не умею сгибать колени». Даже в бой он всегда ходил в полный рост. Он не боялся риска и быстро продвигался по службе. Всерьез его интересовали лишь война да женщины. Во время одной из карательных экспедиций сгорел дом Бай Тхать, хотя он в этом был совсем не повинен. Родители Бай Тхать не перенесли горя, они умерли три месяца спустя. Братья ее — неизвестно, тогда ли вспыхнула их ненависть или они давно тайком помогали партизанам, — ушли к вьетконговцам. Сумасбродствам Кха не было конца. Отрезвление наступило в ту минуту, когда голос из рупора призвал его, Дао Ван Кха, сдаваться. «Ну вот, — сказал он себе, — теперь тебе предстоит лицом к лицу встретиться с врагом, в руках которого твоя судьба, наконец ты узнаешь, на что способен».
Дождя уже не было, когда он кончился, Кха не заметил. Пленным приказали выходить, лучи фонариков забегали по пещере. Капитан медленно поднялся.
«Какой же я герой, если не попытаю счастья и не найду способ отсюда выбраться. В побеге нет ничего позорного». Он не пошел, как прежде, рядом с Мамом, а нарочно задержался и пристроился сзади. Луна светила совсем тускло, и, когда проходили через густые заросли, капитану удалось незаметно ускользнуть в тень. Потом он спустился в расщелину и пополз.
В назначенный пункт пленные прибыли среди ночи. На поверке одного не досчитались. Командир роты Шау еще не знал имени того, кто бежал. Когда пленных выстроили на перекличку, он увидел Мама.
— Шау, — сказал ему тот, — бежал Дао Ван Кха из нашего села, мы с ним вместе сидели в пещере, когда пережидали дождь, он еще говорил, что тоже знает тебя.
Шау выслушал его молча, а настойчивый голос внутри твердил: «Значит, враг улизнул!»
Шау усмехнулся.
— Куда же бежать — здесь выхода нет. Если мы не поймаем его, пропадет один в лесу. Глупо!
Когда пленных повели в бамбуковую хижину ужинать, Мам услышал, как Шау сказал конвоиру:
— Как только поедят, идите спать. Дневальный уже назначен. А утром, пораньше, начнем поиски.
Прошло около получаса после того, как Мам поел и выкурил две сигареты, которые им раздали за ужином. Он дремал, когда снаружи послышался чей-то приглушенный голос:
— Поймали! Спасибо, товарищи. Думали, далеко уйдет, а он заполз в окоп к зенитчикам…
В соседнем отсеке загорелась контрольная лампа. Капитан Кха со связанными руками, весь облепленный грязью, стоял, опустив голову. Ему не нужно смотреть, он и без того хорошо знал, кто сейчас сидит перед ним. Стыд и ярость душили его. «Ты капитан, и я капитан. Мне незачем тебе кланяться. Лучше смерть, чем позор. Стреляй, ну чего ты ждешь, стреляй же!» Криво усмехнувшись, он поднял голову и с вызовом взглянул в лицо Шау. Сейчас на него посыплется град ударов, а потом автоматная очередь… Взгляды скрестились. Капитан Кха едва устоял на ногах, тщетно он пытался опереться на створку полуоткрытой двери. Шау приказал снять с него веревки и велел ему сесть на деревянную колоду, служившую стулом, по другую сторону бамбукового стола.
— Зачем ты пытался бежать? — мягко сказал он. — Видно, ты не знаешь или не веришь, что Фронт[42] щадит таких, как ты…
«Нечего тянуть, к чему все эти слова, хочешь убить, так лучше убей сразу!» — прочел Шау в глазах, впившихся в него. Пальцы Шау задрожали, но он постарался взять себя в руки: «Если тебе дана вся полнота власти, то во имя дела революции ты должен уметь превозмочь свои чувства».
— Ты, конечно, ожидал, что я стану мстить, буду унижать тебя, поэтому и бежал, — медленно сказал он. — Но это не так. Когда-то я действительно думал: «Отомсти! Жизнь твоей сестры загублена, твоя семья опозорена… Если ты не отомстишь, тебе не пристало жить, не пристало называться человеком…» Но вот уже почти десять лет я в революционной армии, за это время на многое стал смотреть по-иному. Да, семья моя опозорена. Но ведь нет большего позора, чем потерять родину. Жизнь моей сестры загублена, и я не могу не страдать. Но на долю моих соотечественников выпали страдания и горе неизмеримо большие… Да и мало найдется таких мужчин, кто ни в чем не виновен перед женщиной…
41