— Что ж, пусть будет по-твоему. Но в таких случаях принято наряжаться, а мне это как-то не по душе. Мне больше нравится, когда мы в субботу просто сами покупаем билеты и идем в театр, чувствуешь себя свободно, не приходится все время быть начеку. Ладно, я сейчас оденусь.
Чаунг бросил на нее долгий взгляд:
— Подожди меня, дорогая. С минуту на минуту подойдет моя машина, мне ведь на совещание. И тебя кстати подвезу. Не придется добираться на велосипеде, крутить педали.
— Нет, нет, — отозвалась Ван. — Я лучше пройдусь пешком.
Чаунг сдул табачный пепел с рубашки:
— Ты все боишься слухов да пересудов. Зачем обращать внимание на такую чепуху? Мы заслужили, чтобы пользоваться благами больше, чем иные. Это досталось нам не даром…
Ван промолчала. Может, она в чем-то несогласна с ним. В последние годы, особенно с тех пор, как супруги перебрались в Ханой и Чаунг получил высокий пост, у Ван время от времени вдруг появлялось какое-то смутное несогласие с мужем.
Ван открыла шкаф, вынула красивое платье аозай[70] из дорогой ткани, надела его и залюбовалась своим отражением в зеркале.
— Милый, а ведь это платье очень идет мне, правда? Но я почему-то стесняюсь его надевать. Не привыкла, видно.
Она вынула из шкафа шерстяной шарф и протянула его Чаунгу:
— Возьми, пожалуйста, уже холодает.
Чаунг старательно закутал шарфом шею. Надел свой обычный наглухо застегивающийся китель. Стоя перед зеркалом, пригладил воротник, теперь они оба сразу отразились в большом зеркале. Его массивное квадратное лицо с чуть поредевшими бровями и холеной белой кожей казалось солидным и внушительным. Он взглянул на жену. Ее фигурка оставалась почти такой же тонкой и стройной, как и в двадцать лет, когда она работала в комитете женского союза того самого района, куда случайно назначили Чаунга. За годы, прошедшие после войны Сопротивления, Ван немного пополнела, но кожа сохранила свой прежний чуть свинцовый оттенок. Сегодня, в этом наряде, она казалась еще привлекательнее. И почти исчез, не бросался больше в глаза этот самый чуть-чуть сероватый оттенок кожи. Чаунгу пришло в голову, что никогда еще он не видел Ван такой красивой. Он порывисто обнял жену и поцеловал в щеку.
— Милая, припудрись, — сказал он.
Ван попыталась было высвободиться из объятий мужа:
— Что с тобой? Прямо сумасшедший, едва не задушил. С тебя штраф…
— Штраф так штраф, я готов заплатить, — засмеялся он.
Ван тихонько прижала ладони к щеке мужа.
— Полно. А то смотри — дождешься у меня, будет наказание…
Раздался стук в дверь, Чаунг тотчас выпустил из объятий жену, быстрым шагом подошел к дивану, уселся и притворился, будто поглощен журналом.
— Войдите, — громко сказал он.
Домработница Ут, робко приоткрыв дверь, просунула голову и едва слышно, заикаясь, сказала:
— Извините, к в-вам гость.
Чаунг машинально взглянул на часы: они показывали три минуты восьмого. Он посмотрел на жену:
— Гость? Кто-нибудь из знакомых или чужой?
— Чужой, — отвечала Ут.
— Чужой? Странно. Кто же это: мужчина или женщина?
— Мужчина. Я никогда его раньше не видела. Похоже, что он прямо с поезда. За спиной мешок, а в руке плетеная клетка с голубями. Я сказала, что вы заняты, и велела ему подождать на улице.
Чаунгу все это явно не нравилось:
— Хм… Плетеная клетка с голубями? Хм… Может, вы скажете ему, что дома никого нет?
Ван повернулась к мужу:
— Давай сначала узнаем, кто пришел, ведь время у нас еще есть. Машина пока не приехала.
Чаунг рывком отложил в сторону журнал:
— Ладно, Ут, пригласите его.
Чаунг одернул свой наглухо застегнутый китель с отложным воротником, еще раз взглянул на часы и вышел в гостиную; там он расположился в кресле, обтянутом кремовым штофом. Он опять сделал вид, что углубился в чтение, лицо его приняло холодное, официальное выражение, но в прищуре глаз угадывались тревога и раздражение.
Раздался стук входной двери, смех, по дорожке, усыпанной галькой, зашуршали сандалии.
Дверь распахнулась, и в комнату ворвался свежий, прохладный воздух. Из темного дверного проема шагнул мужчина лет тридцати в полинявшей простой крестьянской одежде черного цвета, в руках он держал клетку с голубями, за плечами болтался матерчатый мешок. Мужчина на мгновение остановился, пристально посмотрел на Чаунга, потом радостно рассмеялся и шагнул прямо к нему:
— Ха-ха-ха! Небеса! Так вот где я застукал тебя, дружище.
Чаунг поднялся, на его лице было написано недоумение и промелькнула тень неудовольствия столь вольным обращением. Чаунг подошел к гостю, с достоинством протянул руку и вымолвил ледяным тоном:
— А-а, здравствуйте…
Незнакомец схватил белую, холеную руку Чаунга, сильно и грубовато тряхнул и, не дожидаясь приглашения хозяина, потащил его прямо во внутренние комнаты:
— Ха-ха! Ну вот, наконец-то! — говорил он, с трудом переводя дух. — Признаться, сперва я тебя не узнал. Но я решил: на этот раз во что бы то ни стало разыщу старого друга. А женушка моя, право же, пророк. Я было не хотел брать с собой голубей, боялся, не найду тебя. А женушка все свое: бери-бери, вдруг повезет, найдешь его, будет гостинец из деревни. Дело-то, понятно, не в ценности, а дорого, что от старого друга.
Чаунг продолжал с недоумением вглядываться в гостя. Вроде бы что-то знакомое есть в этом лице… В самом деле, очень знакомое… Эти чуть-чуть раскосые глаза, и густые черные, как будто подведенные углем брови, этот большой рот, эти крупные крепкие белые зубы, этот громовой голос, которым бы только приказы отдавать. Все это удивительно знакомо. Ясно, что перед ним кто-то из старых знакомых, но кто именно, Чаунг припомнить не мог. Поэтому он, строго поглядывая на гостя, отвечал лишь вежливыми междометиями:
— А-а, о, да…
А гость продолжал без передышки:
— Так вот, я эту клетку взял. И не ошибся. Конечно, у тебя здесь всего хватает, но это же гостинец из деревни. Завтра поджарим, полакомимся. Их надо обработать, потушить хорошенько на медленном огне, добавить бобов, вкусно будет, просто на редкость. Известно, работа здесь у вас в этом Ханое тяжелая…
Чаунг указал на кресло:
— Пожалуйста, прошу садиться, отдыхайте…
От этих слов гость еще больше развеселился:
— Ну и ну! Ты со мной обращаешься точно с высоким гостем: «прошу», «пожалуйста»… Слушай, вот что… В Ханое воздух нечистый, не то что у нас в деревне. Тебе надо брюхо набивать хорошенько, тогда будешь работать как следует на благо народа. Правильно я говорю?
Гость снял с плеча матерчатый мешок и положил на стол, а клетку поставил на пол, даже не заметив, что он выложен красивой кафельной плиткой:
— Вон они тут, голубчики. Теперь им тепло. А то порода эта холода совсем не терпит. Завтра я тебя таким блюдом угощу…
Две морщины резко обозначились на лбу у Чаунга — мозг его напряженно работал. Он старался отыскать в памяти имя этого человека и не мог. В годы, когда приходилось работать в разных районах, друзей было не перечесть. А гость, видно полагая, что хозяин узнал его, все говорил, все радовался. Чаунг, успокоившись, сидел рядом. Он то посматривал на часы, то в окно, то вставал и заглядывал в соседнюю комнату, стараясь показать гостю, что он очень занят и у него нет времени. Выражение его лица все время менялось. То на нем читалось недоумение, то оно становилось холодным и официальным, как бы предостерегая гостя от чрезмерной фамильярности. Ведь их могут увидеть люди, возможно и подчиненные Чаунга, а в их присутствии любая фамильярность была бы непристойной. Чаунг всегда старался быть с людьми сдержанным и холодно-корректным. Он полагал, что при его высоком положении это самый лучший способ обращения. Если кто-нибудь начинал «тыкать» его по старой привычке, Чаунг умел осадить такого невежу и взглядом или словом дать понять, с кем он разговаривает… Но вскоре на лице Чаунга опять появилось выражение растерянности. Странный гость со своей громогласной веселостью и непосредственной наивной болтовней оказался непробиваемым. Чаунг попытался принять строгий вид. С непроницаемым лицом он разлил чай и, подавая маленькую чашечку гостю, учтиво сказал:
70