— Ясно, не желаете отставать от мужа?
Она весело рассмеялась.
Муж хотел проводить их немного. На узкой, посыпанной щебнем дорожке она уступила сыну место рядом с отцом. Они попрощались; муж сказал сыну всего несколько слов и обернулся к ней.
— Каждый раз, — произнес он, понизив голос, — когда мы расстаемся на долгий срок, ты надеваешь нарядное платье. Или я, может быть, не прав?
Она не удержалась и при всем народе, как бывало в молодые годы, взяла его за руку и тихонько заплакала.
«Конечно… Конечно, он прав. Вот уже двадцать лет как мы вместе, и который раз уходит он на войну. Провожая его, я всегда надевала самое красивое платье. Но сколько бы ни приходилось ждать, я и в мыслях-то не держала, будто мне с замужеством не повезло. Когда мы поженились, я была совсем девчонкой — только что стукнуло двадцать. Продавала цветы на улицах; бывало, носишь на коромысле по городу корзины с цветами, пока ноги не загудят… А не прошло и полмесяца после свадьбы — в Ханое началась перестрелка[23]. Я тогда целую неделю пробыла с его взводом. Они занимали несколько домов, в смежных стенах пробили ходы сообщения… Ходила за ранеными, приносила бойцам поесть, таскала воду. Потом они получили приказ оставить город. Прощались мы, помню, во дворе трехэтажного дома, Стояла декабрьская ночь, звезды как будто утонули в темноте неба.
В день освобождения Ханоя он вернулся вместе со своей дивизией. Когда сын впервые увидел его, он спрятался за моей спиной и глазел на отца, как на совершенно чужого человека. Но я давно подмечала в мальчике отцовские черты. Он был для меня всем — залогом нашей верности и памяти, нашего счастья, о котором я не могла говорить вслух. Это был наш сын, он вырос в разлуке с отцом, но он ждал его вместе со мной. Мы встретили его, и с первого дня началось новое ожидание — ожидание предстоящей разлуки. Ведь я знала: в жизни надо многое еще переделать, значит, он должен снова уйти. И, расставаясь, я всегда говорила себе: «Держись, не надо расстраиваться». А он обычно глядел на меня и вспоминал на прощание о самом простом и обыденном…»
Обстановка в городе была напряженной. «Миги», остававшиеся незамеченными отсюда, с улиц, когда они, идя на перехват, пролетали над городом, возвращались на виду у всех; похожие на серебристых ласточек, они высоко в небе покачивали крыльями. За дальними пригородами громыхали ракеты, и гул этот напоминал разрывы бомб. Ближе к полудню улицы совсем обезлюдели. Матери с грудными детьми укрылись в муниципальных убежищах из кирпича и бетона. А остававшиеся в домах дети держались поближе к лестницам. Когда взрослые сбегали после тревоги вниз, они видели, как детишки — старшие, таща на спине маленьких, — ныряли под лестницу и сидели там в полутьме, сжавшись в комок.
Давно не было такого жаркого лета. Небо хранило в неприкосновенности яростную свою синеву. Над кирпичными домами висело раскаленное марево, на берегу Красной реки, возле плотины зной выжег кусты желтоцветных гелиотропов. На дне высушенных жарой индивидуальных ячеек копошились, ища хоть какой-нибудь прохлады под опавшими листьями, тощие квакши. Трамвайные вагоны, пробегая по узким улочкам, вздымали целые вихри горячего воздуха и пыли, и издали казалось, будто они чудовищно разбухли, напрочь перегородив дорогу. Проспекты были усыпаны облетевшими листьями шау, подметальщицы сгребали их метлами в огромные кучи.
После ночного перехода рота, в которой служил До, подошла к Ханою и заняла подготовленные заранее позиции около моста. Но едва расчеты развернулись на огневых рубежах, следующей же ночью был получен приказ перейти на новые позиции — поближе к электростанции. Участок, где были отрыты орудийные гнезда, укрытия и землянки, располагался на берегу, под плотиной, рядом с огородом, засаженным зелеными широколистными бананами, а дальше, за маленькой деревушкой, под песчаным откосом текла Красная река. Воды ее, отливавшие кирпичным цветом, напоминали огромное свежеокрашенное полотнище, расстеленное для просушки на солнце.
Когда закончилась установка орудий в гнездах и техника была приведена в боевую готовность, расчеты завалились спать прямо возле лафетов. Все было выполнено очень быстро, дела эти для солдат давно уже стали привычными, отработано каждое движение, каждая деталь. Наутро горожане, шагая по набережной, глянули вниз, на берег, и неожиданно увидели артиллерийские позиции, зенитки и деревянные самолетики на длинных шестах. За высокими брустверами, выложенными зеленым дерном, то и дело появлялись головы в касках; мелькали красные флажки командиров, указывавших направление огня, и следом за ними поворачивались прикрытые маскировочными листьями стволы. Листья бананов, уложенные на брезентовые кровли палаток, успели уже пожелтеть. Вот, пожалуй, и все, что могли разглядеть с набережной прохожие. Но все внимание и все помыслы солдат, привыкших денно и нощно находиться на земле, в окопах, были прикованы к небу. Прежде всего, важнее всего — небо! А уж потом, оторвав от него взгляд, солдаты глядели на широкую реку, спешившую к морю, на мост Лонгбиен — прямую линию, как бы нарочно проведенную, чтобы разграничить воду и небо. Неподалеку среди городских улиц высились одна подле другой трубы электростанции, невозмутимо выдыхавшие в небо клубы дыма. По ночам шум и грохот электростанции разносились особенно далеко. Вдобавок еще на водонапорной станции гулко шумела вода, и рокот ее настолько напоминал звук дождя, что спавшие в палатках солдаты вскакивали иной раз среди ночи и звали товарищей накрывать чехлами пушки. Но такое могло почудиться только спросонок. Майское небо и по ночам оставалось прозрачным и чистым; ярко горели звезды, и, если долго глядеть на них, звезд становилось все больше и больше. Над электростанцией по-прежнему поднимался дым: одно мутное облачко, второе, третье…
23
Имеются в виду уличные бои в Ханое 19 декабря 1946 г., когда французские войска, нарушив соглашение, атаковали правительственные здания и узловые пункты города; события эти послужили началом войны Сопротивления.