Однажды Нем зашла домой к Туану — разузнать о его загадочных отлучках. Сперва он смущенно бормотал что-то, но в конце концов набрался смелости.
— За нашей деревней, — рассказал он, — есть Слоновая гора. Гора эта для нас, ребятишек, была все равно что другом — большим и добрым. Она дарила нам столько чудесных вещей: охапки медовых трав, — когда их подсушишь, они пахнут так сладко — и круглые белые камешки — если в темноте посильнее ударить их друг о друга, из них вылетают яркие искорки и идет запах, точь-в-точь как от жженого меда. А рядом с горой большая пустошь — Слоновый хобот, там круглый год стоят высокие сочные травы и земля такая мягкая и податливая, что в дождливую пору в ней вязнут буйволы. Из деревенских ребят я больше всех подружился с Фыонг, дочкой наших соседей. Это Фыонг научила меня собирать медовые травы, когда они еще зеленые. Надо связать их пучками, потом подсушить на солнце, да так, чтобы как следует провеяло ветром. Тогда они пожелтеют и станут пахучими. Этим засушенным медовым травам прямо цены нет: положишь пучок под подушку, и тебе никогда не приснятся змеи или какая-нибудь другая нечисть. Слоновая гора вся поросла медовыми травами. Бывало, пасешь там буйволов и вдруг захочешь пить. Разжуешь горсть сладковатых листьев — и жажду как рукой снимет. Все дети у нас очень любят их. Фыонг всегда носила с собою пучок. Сто раз, наверно, учила она меня, как сушить медовые травы, но у меня пучки никогда не выходили такие, как у нее: все листочки один к одному — длинные пушистые и пахучие. В конце зимы траву на горе обычно сжигали, и золой потом удобряли поля. Огонь полыхал на горе целую ночь. А когда поутру мы гнали буйволов мимо горы на пустошь и видели ее обгоревшие, в черных подпалинах склоны, нам чудилось, будто это с нас самих живьем содрали кожу.
Трава выгорала, а потом приходила весна. И на склонах Слоновой горы из земли, перемешанной с пеплом, пробивались молодые ростки — маленькие, желтоватые, если же попадались зеленые побеги, это была уже не медовая, а другая трава. По утрам, когда мы выгоняли буйволов на Слоновую гору, ноги у нас сводило от стужи, потому что черная зола была мокрой от росы, а обгорелая стерня больно колола ступни. Спастись можно было, только если усядешься на буйвола и въедешь верхом туда, где осталась подходящая для скота трава. Но Фыонг не умела ездить верхом, да и буйвол у них был с норовом. Поэтому она всегда добиралась до выгона позже всех. Тогда я взялся ей помочь и стал выгонять на пастбище обоих буйволов — нашего и ихнего. Никто из ребят по этому поводу не посмел и слова сказать: они очень любили Фыонг, она засушивала для них пучки медовых трав, да и я был «чемпионом» по борьбе среди тамошней детворы.
Когда тэи построили на Слоновой горе свой форт, мы не решались больше взбираться по склону и пасли буйволов внизу, у подножия. А после того как тэи убили на пустоши возле горы мою маму, я и вовсе не стал пасти буйволов. Фыонг ходила теперь на пастбище с другими ребятами. Она много раз звала и меня, но я отказывался, потому что там мне всегда хотелось плакать. Каждый вечер, вернувшись в деревню, она приносила мне пучок медовых трав…
Ну а теперь, отправляясь по воскресеньям домой, я больше не избегаю дороги, ведущей мимо Слоновой горы, там, на пустоши, я обычно встречаю Фыонг. Мы только переглядываемся с нею и даже и не останавливаемся поговорить, потому что молодежь проводит там военную подготовку и кругом слишком много народу… Когда идешь мимо горы, невольно вспоминаешь прошлое и чувствуешь, как хорошо и сладко пахнут медовые травы…
Закончив свой рассказ, Туан покраснел от смущения, даже уши у него сделались пунцовыми. Но он догадывался: Нем хорошо к нему относится и непременно его поймет. Она выслушала его, не проронив ни слова, только улыбнулась. Впервые за три года он видел на лице ее улыбку — такую искреннюю и добрую. Лишь когда он собрался уходить, она сказала — эти же слова Туан прочитал потом в отцовском письме: «Запомни: учеба — самое главное для тебя, и учиться ты должен хорошо…»
Когда он стал солдатом и надел непривычную форму, Туан вначале испытывал какую-то неловкость и скованность, он должен был многое передумать и вспомнить — по ночам, опустив полог москитника, подолгу не мог заснуть. Он вспоминал школу, свой класс и Нем, любимую свою учительницу.
Туан припомнил, как он однажды, проходя мимо классной комнаты, услыхал голоса девушек из их класса, они распевали песню «Эй, парень, послушай!..» Он остановился, потом вошел в дверь, и девушки, смутившись, замолчали… Вспомнил «бритоголового» Зоаня, самого низкорослого среди ребят, вечно бредившего «Троецарствием»[38] и однажды даже ответившего на уроке: «Автором «Повести о Кьеу»[39], учительница, был Чэнь Шоу»… Потом ему вспомнились проводы выпускников, призванных в армию. Друзья надарили ему книг, часть из них он оставил учительнице. Нем положила книги в портфель и, провожая его, долго шла рядом с Туаном; она молчала, но Туан знал, что она многое хотела сказать ему. Уже забравшись в кузов грузовика, он услыхал ее негромкий голос: «Прощай, пиши мне непременно…». Дней через десять после приезда в часть он получил от учительницы письмо. Она советовала ему посерьезней заняться политучебой, как говорят «закаляться идейно», и отвыкать от эгоистических привычек. Да, она была права! Ведь он раньше жил, ни о чем не задумываясь, все давалось ему само собой, без труда и усилий. Он написал отцу, который учился тогда на курсах в Ханое: «Учительница наша, Нем, по-прежнему внимательна ко мне. И хоть я теперь и в армии, было бы хорошо, если б ты не терял с ней связи. Она заботилась обо мне, как мать, не забывай этого…»
38
39