Кам одиноко шагал в ночи. Все точно, как написано в газете: на небе легкие облака, дует слабый ветер и иногда сеет мелкая, будто роса, морось. Весна поднялась в горы и раскрыла лепестки пахучих ночных цветов, таинственных, как нежные улыбки девушек мео. Крики маленьких ланей, заблудившихся в ночном лесу, напоминают тревожные человеческие голоса. Кам идет и размышляет о том, почему в газете не напишут про этот крик ланей. А может, и не стоит: ведь, наверно, нет лесного уголка, где бы вот в такие весенние ночи нельзя было услышать испуганные голоса заблудившихся маленьких ланей… Кам поправил ремень винтовки — нет, он не собирался стрелять. Он уверенно шагал в темноте по знакомой тропинке.
В какую деревню пойти раньше? Пожалуй, лучше сперва отнести газету с синей ниткой товарищу Ма Ван Кео; туда дальше всего. Гора, на которой жил товарищ Ма Ван Кео, одиноко высилась вдали, среди белых туч.
Перевод М. Ткачева.
Нгуен Нгок Тан
СВОБОДА
Он на каждом шагу клялся и божился. Этот господин лейтенант, начальник поста номер четыре на южном берегу реки Бенхай у семнадцатой параллели. Он поклялся, что непременно выпьет стаканчик рисового самогона, который варила молодуха Кам.
— Господин лейтенант, — предупреждал его командир группы местной самообороны[63], — это баба блудливая, коварная…
А чернорубашечник, сосед молодухи, говорил ему:
— Вы только посмотрите, какие у нее глазищи. Сверкают, будто лезвие ножа.
Почему же они все-таки не отговорили его от этой затеи? Скорее всего потому, что господни лейтенант терпеть не мог, когда посягают на его независимость или ограничивают его свободу. Если бы его стали настойчиво отговаривать, он, пожалуй, вообразил бы, что пора преобразовать свободный мир, созданный президентом Дьемом[64]. Господин лейтенант непременно подумал бы: коль скоро даже такие офицеры, как он, ограничены в своих действиях, уж не значит ли это, что появились признаки общественного упадка? К черту все запреты — пусть каждый живет как знает! Разве не за вселенскую свободу сам Спаситель принял мученичество на кресте?
Младший лейтенант, его заместитель, увещевал:
— Баба эта — жена вьетконговца, сбежавшего на Север…
Но ведь сей доблестный младший лейтенант, как известно, чуть было сам не отдал богу душу по милости какой-то смазливой вьетконговки, из-за нее-то он и загремел сюда.
У молодухи Кам, говорят, взгляд и впрямь сверкает, как лезвие ножа, а щеки пламенеют так, словно она хорошенько хлебнула самогона. От одной ее походки рассудок может помутиться. Но господина лейтенанта не так-то легко поймать на крючок, ему нужен лишь стаканчик-другой рисового самогона, и больше ничего. Он был не дурак выпить, этот господин лейтенант. Тяга к спиртному у него, можно сказать, в крови, и он не привык отказывать себе в этом удовольствии. Помнится, в католической духовной семинарии Буйтю ему не раз приходилось выслушивать нотации священника, который, засунув руки в карманы рясы, поучал:
— Искушая с помощью денег и плотской любви, дьявол вводит в адский грех наши души. А пуще всего любит дьявол оборачиваться зеленым змием, это первейший соблазн. Опасаюсь, сын мой, как бы не оказалась твоя вера недостаточно твердой.
В то время господин лейтенант и сам был таким же желторотым, как тот священник. Ему тоже казалось, что он достаточно разбирается в жизни. К этому времени он уже выполнял обязанности церковного старосты и имел основания считать себя на голову выше всех этих сопливых мальчишек, обретавшихся в семинарии. Но он слишком неосмотрительно транжирил в Ханое деньги, присылаемые ему почтенным родителем, владельцем десяти мау заболоченной земли в Фатзьеме, на которой, однако, неплохо росла сыть[65]. Папаша был человеком с мелкой душонкой, а посему отличался набожностью. По его ходатайству будущему священнику пришлось расстаться с духовной семинарией Даминь и перебраться в семинарию Буйтю под недреманное око некоего святого отца, друга семьи, дабы не очень бережливый сын, став монахом, мог истово блюсти свой монашеский обет и не опустошал карман родного отца.
Молодой монах утратил свободу. В то время как красноносые святые отцы после благостной молитвы милосердному Зюису[66] распивали дорогие вина с господами французами, за год он всего несколько раз приложился к чарке, да и то лишь благодаря услужливости кривого сына тетки Нян, жены старосты, — этого мальчишку монах обычно снаряжал за бутылкой. Местный священник был убежден, что чарка доброго вина никому не повредит, и молодой монах вполне разделял его убеждения. Его нисколько не пугала напускная строгость обетов, напротив, он, размышляя о том времени, когда выйдет из семинарии и получит свой приход, мечтал открыть где-нибудь неподалеку от храма божьего кабачок с патефоном и пластинками — все это исключительно во славу милосердного господа.
63