Мало-помалу наши возможности увеличивались. Друзья энтузиасты, столь же компетентные, сколь и бескорыстные (а в то время это было большой редкостью в университетских кругах!), сопровождали меня в восхождениях, помогая своими знаниями и инструментами. У Эли Петершмидта были сейсмографы, у Армана Дельсемма — полевой спектрограф, у Жака Лабейри — оборудование для отбора газовых проб, у Франко Тонани и Ивана Эльскенса — специальная химическая аппаратура для анализа эруптивных газов… Именно на малом северо-восточном жерле Стромболи, появившемся в 1963 году, нам удалось с Эльскенсом и Тонани произвести на месте несколько замеров пропорций углекислого газа и водяного пара в газах. Продолжительностью в несколько минут с интервалами в двадцать секунд эти замеры позволили нам доказать первоначальное предположение о том, что состав эруптивных газов меняется быстро и в значительных пределах. Мы обнаружили, что действительность шла дальше наших умозаключений — некоторые значения за считанные секунды поднимались от 2 до 40 процентов, а то и выше!
Эта памятная для нас серия замеров была внезапно прервана сильнейшим выбросом. Мы сидели на корточках вокруг отдушины. До того нас уже несколько раз осыпало раскаленными угольками, но шлемы из стекловолокна неплохо защищали от этого дождя. На сей раз более крупные и тяжелые куски лавы жестко застучали по каскам, а один из них, упав на ногу Тонани, поджег каучуковую подметку его альпинистского ботинка. Единственный раз за полдюжину лет я увидел Тонани в панике… Нельзя сказать, что опасность была серьезнее, чем обычно, но какой-то психологический шок в мгновение обратил его в панический ужас. Я долго считал, что именно с этого пережитого сильного волнения он начал постепенно охладевать к нашим исследованиям, а через несколько лет перестал составлять нам компанию. Но восемью годами позже Тонани написал мне, что основной причиной его отхода от нашего дела были два моих недостатка: дуализм и неумение прощать ошибки…
«Чудак» Эльскенс последовал за Тонани в вулканологическую отставку точно так же, как он ходил за ним к кратерам. Это печально сказалось на нашей программе, державшейся тогда (в общей сложности двадцать лет) лишь на энтузиазме, доброй воле и сером веществе. Серого вещества Тонани и Эльскенса нам с тех пор заметно не хватало…
Во время первого восхождения на Стромболи, в 1949 году, моим спутником был Эдгар Пиччьотто, специалист по ядерной геологии. Вооружившись счетчиками Гейгера, мы безуспешно пытались замерить радиоактивность лав и вулканических газов. Совершенно не обстрелянные и с плохоньким оборудованием, мы не добыли никаких интересных данных. Зато воочию наблюдали, как образуются столь характерные лавовые туннели (самые известные из них — туннели Лансароте на Канарских островах).
Начинается все с лавового потока. По мере продвижения поверхность его охлаждается, и вскоре он исчезает под твердой коркой, образующейся раньше или позже в зависимости от температуры, скорости течения и объема лавы. Расстояние может равняться каким-то метрам от места выхода лавы, но может измеряться и километрами. Лава продолжает течь под затвердевшей коркой, тем более что теперь она защищена теплоизолирующей броней. Затем приток лавы начинает уменьшаться, уровень потока понижается, между ним и панцирем образуется зазор, увеличивающийся по мере иссякания источника. Когда извержение заканчивается, лишь тоненький ручеек бежит по дну еще раскаленного туннеля. Процесс завершается спустя несколько дней или недель в зависимости от толщины и состояния свода туннеля — он часто обваливается, и именно через одно из таких «окон» мы раскрыли на Стромболи тайну зарождения туннелей. На окончательное охлаждение уходит несколько лет: через два года после того, как они сформировались на наших глазах при извержении Этны в 1971 году, некоторые из туннелей местами были еще настолько горячие, что, несмотря на гулявшие по ним мощные воздушные потоки, находиться в них было практически невозможно.
От Индонезии до Японии: кругосветное путешествие по вулканам
С 1949 по 1953 год, несмотря на острое желание познакомиться с другими вулканами, мне пришлось из-за нехватки средств довольствоваться сицилийскими знакомыми — Этной и Стромболи. Они великолепны, их постоянная активность необычна и в высшей степени поучительна, пресытиться ими невозможно, но с ними одними до полного счастья было далеко. Правда, в 1951–1952 годах я надеялся попасть на остров Ганиш, в южной части Красного моря. Архипелаг этот покорил
меня своей красотой, когда я проплывал мимо него, впервые возвращаясь из Африки. Проблески надежды появились, когда капитан Кусто предложил мне участвовать в первой экспедиции «Калипсо» в качестве геолога и вулканолога. Увы, мы спустились на юг лишь до кораллового архипелага Фарасан и, следовательно, не видели ни единого вулкана… Зато первостатейные специалисты обучили меня пользоваться аквалангом, и я плавал в самой прозрачной в мире воде, любуясь изумительной игрой красок и форм у рифов Красного моря. Это компенсировало мое разочарование как вулканолога, тем более что Кусто по моей просьбе дважды прошел поперек Красного моря и мы с помощью эхолота изучили рельеф дна. Там я обнаружил, что бороздящие земную поверхность рифты отличаются узкой и глубокой осевой траншеей, а не широким горизонтальным дном, как полагали раньше. В Красном море разлом земной коры достигает 2200 метров в глубину.
Полученные сведения имели немалое значение для познания структуры планеты. Но пятнадцатью годами позже американские океанографы сделали на том же самом месте открытие первостепенной экономической важности: в продолговатых ложбинах, расходящихся в разных направлениях по дну желоба, как оказалось, накапливаются концентрированные горячие растворы солей металлов; плотность их так велика, что даже температура (около 50 °C) не позволяет им подняться. Прояви французские океанологи больше научной строгости и настойчивости, это открытие принадлежало бы нашей стране.
В 1953 году мы вторично спустились в кратер Ньирагонго. По причинам скорее административным, нежели техническим, лавовое озеро оставалось недоступным. Я прошел по линии Большого рифта от Танганьики (сегодняшней Танзании) до эфиопско-кенийской границы, осмотрел Килиманджаро, Меру, Ленгаи, Лонгонот, Мененгаи и, совершив изнурительный переход, достиг вулкана Телеки на южном берегу озера Рудольф [2].
В 1954–1955 годах все те же Стромболи, Вулькано и Этна помогали мне в освоении вулканологии. Если бы я мог знать, что наш маршрут подъема по Большому Сицилийскому массиву за двенадцать лет будет изуродован туристской «цивилизацией», то запомнил бы его красоты надолго. Увы, претенциозные «загородные дома» катанийских буржуа, нагромождения бетона, пластика и мусора не оставили ныне места для природы.
В свое время туда добирались пешком от дороги на высоте 1900 метров, что значительно препятствовало вторжению туристов. Но в 1956 году моему изумленному взору открылся ад массового туризма: нескончаемые безликие орды, следующие на автобусах, поездах, теплоходах и пешком по выбранным их гидами маршрутам… Вооруженные фотоаппаратами богатые граждане из Западной Европы, с Ближнего Востока, из Японии и Америки штурмуют Флоренцию и Сан-Джиминьяно, все «Ривьеры» и окружающие Нотр-Дам кварталы, пик Миди и южный склон Этны. Сомкнутыми рядами они карабкаются к кратерам Везувия, Стромболи, Килауэа или Гунунгбатура…
1956 год стал для меня годом осуществленной мечты — первого кругосветного путешествия по вулканам. Наконец-то я смог познакомиться с некоторыми выдающимися представителями вулканического семейства. В ходе этой восьмимесячной поездки я побывал в Индонезии, на Филиппинах, в Японии, на Гавайях и в Латинской Америке. Знаменитости не порадовали меня извержениями. Я видел Кракатау — остров 800-метровой высоты в Зондском проливе, почти уничтоженный в 1883 году невероятной силы взрывом, погубившим на побережье Явы и Суматры около 36 тысяч человек. От горы осталось три островка, и в 20-х годах в середине этой кальдеры родился новый вулкан. Кракатау явился мне во всем великолепии, но поведением он совершенно не оправдывал свою мрачную репутацию…