— Ладно, ступай, — махнул Хайям. — Али, собери чернильницы и каламы. А вы, лентяи, бегите домой. Тот, кто не выучил сегодняшний урок, пусть съест десять лепешек с медом.
Он остался один в опустевшей комнате, прислушиваясь к топоту проворных босых ног. Вот они вылетели, как скворцы. А его крылья отяжелели, потеряли силу. Что толку махать ими — курица и та взлетает выше. Все реже он видит небо и все чаще землю. И проклятая спина сгибается все круче, иногда так вступит в поясницу, что вздохнуть — и то больно.
Пока сестра жила вместе с ним, он хоть не знал домашних забот — одежда была чисто выстирана, мясо прожарено, книги заботливо обернуты в прочный наманганский шелк. И даже вино всегда водилось в его доме, хотя из-за каждого глотка приходилось спорить с сестрой до хрипоты. А мерзкие старухи, которых она присылает вместо себя, своей стряпней могут отбить аппетит у любого. Эти крючконосые сварливые ведьмы только выманивают у него деньги. Но хватит! Завтра же он найдет молодую. Он давно уже присмотрел дочку старика Мурод-Али, живущего в квартале гончаров, — она стройна, как прутик ивы, лицо ее округло, словно спелый персик.
Хайям вздохнул. А зачем откладывать на завтра? Все, что угодно аллаху, надо делать быстро. Он надел туфли и, не заходя домой, заспешил в квартал гончаров. Здесь же жили керамисты и мастера по изготовлению изразцов.
В мастерской Мурод-Али не оказалось. Два его сына и два ученика месили ногами красную всхлипывающую глину, изредка поливая водой и подсыпая золу. Увидев Хайяма, они остановились.
— Муса, где твой отец? — спросил Хайям старшего сына.
— Он в саду, господин. Дядя привез ему кеклика.
Действительно, мастер сидел в саду и пил чай. Перед ним стояла клетка, сплетенная из прутьев, на которую он смотрел с наслаждением и интересом: на жердочке, нахохлившись, сидел кеклик — горная куропатка.
— Мир тебе, мастер.
— И тебе мир, повелитель умных. Зейнаб! — крикнул он, обернувшись к дому. — Гость переступил наш порог, принеси чай.
Плавно покачивая узкими бедрами, между ореховыми деревьями проскользнула Зейнаб с медным подносом на голове. Румяное лицо она закрыла широким рукавом накидки. Поставила поднос и ушла.
Хайям маленькими глотками пил чай. И мастер пил, не спуская прищуренных глаз с куропатки.
— Мурод-Али, возраст наш и годы дружбы заставляют меня сказать правду о деле, ради которого я пришел.
— Уши мои — слуги твоих слов.
— Разве, когда мне нужен кувшин, я иду к другому гончару? Нет, я иду к тебе. Искусность твоих рук известна многим.
Мастер согласно кивал. Разве кто-нибудь возьмется отрицать приятное?
— Вот и сейчас я вошел в твой дом с просьбой. Сделай мне красивый сосуд и прорежь в нем щель, в которую может пролезть динар, но не может пролезть палец, — буду туда складывать золотые монеты.
— Какой сосуд тебе нужен, господин, большой или маленький?
— Думаю, достаточно, если он будет высотой в ладонь. Хочу сложить деньги в одно место — мало ли для чего они могут понадобиться!
Мастер смотрел на кеклика, но думал о другом. Его огромный лоб с гладким пятном ожога прорезали морщины. Могучие руки тяжело лежали на коленях. Пальцы, всю жизнь мявшие глину, сжимались и разжимались.
— Хороший чай, — похвалил Хайям, — кто его так вкусно готовит?
— Зейнаб, кто же еще? После смерти матери она теперь хозяйка в доме. Не знаю, есть ли что по женской части, чего она не сделает лучше других.
— Да, счастлив твой дом, ему не нужно ни столбов, ни крыши, — вздохнул Хайям. — Ах, лучше бы мне, как отцу, тоже шить палатки, тогда я хотя бы залатал дыры на халате. Клянусь его памятью, никаких денег не жалко, только бы не знать домашних забот!
— Что ж, золото — падишах среди прочих денег, оно повелевает всем.
— Верная мысль. Но где найти женщину, которая согласилась бы войти в мой дом? Чтобы она была благочестива и скромна, приятна лицом и чистоплотна. Ты же знаешь, Мурод-Али, благочестие в наши дни стоит дешевле, чем финики в Басре. Видно, на тебе милость аллаха — трех сыновей и дочь оставила тебе жена. А я в этом мире один, и некому заступиться за меня перед всемогущим. Боюсь, так и останутся мои динары в глиняном сосуде.
— А какой ширины ты хочешь сосуд? — спросил гончар.
— Такой, чтобы в него вместились восемнадцать золотых. Такую цену и Рустем не заплатил за своего скакуна.
— Так, господин, — согласился Мурод-Али, — но скакун только ржет и скачет, а та, в которой ты испытываешь нужду, должна варить, шить, стирать, ткать, подметать. К тому же от коня никто не требует скромности и благочестия. Не лучше ли тебе заказать кувшин в два раза больше?