— Что ты, отче! Евгения Сергеевна, разве я хамлю?
— Нет, почему же, — сказала я. — Вполне естественные вопросы в вашем возрасте.
— Вот видишь, отец! В моем возрасте… Ну, а все же так? Или вот так?
— Вероятно, это будет зависеть от того, кто будет снимать.
— А если бы я?
— У вас я снималась бы только в шубе.
Башков легонько похлопал в ладоши:
— Хорошо сказали. Сынок, ты — пас.
Но Башков-сын не унимался.
— Вы работаете в школе?
— Почему — в школе?
— Внешность у вас такая, педагогическая.
Надо же! И этот шалопай напоминает мне о внешности. Зря я отказалась от своей «линии поведения» и не согласилась на коньяк…
— Нет, я торговый работник.
— Неужели? Никак не походите. И это тоже умеете?
Он поцарапал пальцами по столу, как бы подгребая к себе что-то. Жест был красноречивым, но вопрос наглый, конечно.
Тут Башков-старший решительно вмешался в разговор:
— Болтаешь ты ерунду всякую. Как старуха, ей-богу!… Сходи лучше кофе принеси.
— Мне не нужно, — отказалась я.
— Я тоже не хочу, отец. Вот коньячку бы…
— Какой тебе коньячок, ты же на машине.
— То-то, что на машине… Так я жду, отче! Тороплюсь, знаешь. Мне еще за женой заехать нужно.
— За женой… Подождет она, твоя жена. Вот сынок, Евгения Сергеевна! Инженер, да еще старший, а думаете, зачем приехал к отцу-пенсионеру?
— Отче, дай десятку, — предположила я.
— Что вы, Евгения Сергеевна! — оскорбился Башков-сын.
— Не угадали, — подтвердил отец. — Он сказал: «Дай четвертную!» Куда тебе четвертную, хватит три шестьдесят две?
— Отче, ты меня оскорбляешь перед дамой.
Башков-отец поднял с тахты пиджак, вынул бумажник.
— Высшее образование, оклад полтораста рублей.
— Сто тридцать пять всего.
— А у меня пенсия.
— Отец, не нужно про пенсию! Ты когда уезжать собираешься?
Уезжать?… Это была неприятная новость для меня.
Неужели что-то почуял старый хищник и подумывает уносить ноги заблаговременно?
— Да ничего еще не собираюсь, — пробурчал Г. Башков.
— Ты же сам говорил.
— Ну, говорил, говорил… На тебе две десятки, обойдешься, думаю.
— Попробую, как-нибудь впишусь.
Башков-сын засунул деньги в карман. Я тоже поднялась из-за стола.
— Вы на машине?
— Да. Вас подвезти?
— Если по пути.
— Какой может быть разговор.
— Ладно! — сказал сыну Башков. — Иди пока, свой тарантас заводи… Да, вы в субботу едете?
— Наверное. Хочешь с нами?
— Ты Евгению Сергеевну пригласи.
— Куда это?
— На море, — сказал Башков-сын. — На бережок. Вы рыбалкой интересуетесь?
— Никогда не пробовала.
— Так папаня вас научит. Он рыболов знаете какой!
— А что, Евгения Сергеевна, — предложил Башков. — Попробуем, составим компанию молодежи.
Мне могли пригодиться любые продолжения знакомства, но пока я уклонилась от определенного ответа.
Башков-сын многозначительно ухмыльнулся и оставил нас вдвоем. Мне нужно было еще встретиться с Башковым. На худой конец, я могла попросить почитать «Желтого пса»… Но хозяин квартиры сам пошел мне навстречу:
— Знаете, я могу вам достать «Фотографию» за весь прошлый год.
— Неужели? Буду очень вам признательна.
Он вытащил из серванта почтовую открытку и написал номер телефона.
— Это мой домашний. Позвоните через денек.
Мы прошли в переднюю. Башков подал мне плащ. Руки его чуть задержались на моих плечах. Осада велась корректно, без хамства, которое сейчас позволил бы себе, скажем, Колесов. Башков действовал осторожнее, расчетливее.
Он хотел проводить меня в лифт, но я ответила, что предпочитаю спускаться по лестнице.
Светлый «Москвич» стоял у подъезда. Он носил на боках и крыльях следы нерасчетливой езды, Башков-сын, по-прежнему ухмыляясь многозначительно, открыл мне дверку.
— Вы поедете за женой?
— Да, а что?
— Тогда я сяду сзади.
— Будет вам!
— Нет, так мне удобнее.
Его жену мы подобрали у подъезда Электротехнического института. Маленькая, рыженькая, в узких — до опасности — брючках, она уставилась на меня, Башков-сын пояснил, как мы познакомились, тогда она протянула мне руку со снисходительной приветливостью — посетительницы Башкова-старшего не вызывали у нее подозрений. Она назвала себя Жаклин. Это имя не шло ей, круглолицей и курносой.
На улице Башков-сын немедленно включился в соревнование с таксистами, которые, что там ни говори, «собаку съели» в городской езде. При выезде с моста наш «Москвич» проскочил под самым носом отчаянно зазвонившего трамвая. Признаюсь, мне стало не по себе, но Жаклин и глазом не повела, привыкла.
Я попросила высадить меня возле ТЮЗа. «Москвич» с визгом и заносом затормозил на обочине.
— Лихо ездите! — сказала я.
— Стараюсь. Так как насчет субботы?
— Пока не знаю.
— Поедемте. Папаня вас развлекать будет.
Он опять подмигнул мне нахально. Я махнула им на прощанье.
— Чао! — кивнула мне Жаклин.
Дойдя до бульвара, я остановилась возле бронзового бюста Александра Покрышкина. Посмотрела на суровое лицо героя-летчика и побрела домой.
ОГОНЬ НА СЕБЯ
1
Петра Иваныча дома не было.
Я перекусила в кухне, запила чаем из термоса и пошла в свою комнату. Лежа на постели, я размышляла о том, чем жила сейчас, чему были отданы все мои усилия.
Латунный ключик от американского замка появился на какие-то секунды, я даже не успела его как следует разглядеть. Правда, он очень походил на тот ключ, каким я когда-то открывала дверь в квартиру Вали Бессоновой, но все ключи от американских замков похожи один на другой.
Так что же мне делать?
Сидеть и ждать приезда полковника Приходько?
Но в отличие от меня полковник не убежден, что гибель Вали Бессоновой — результат злого умысла, а подозрение — еще не доказательство. В крайнем случае бывший бухгалтер предстанет перед судом как соучастник воровской компании. А главное его преступление так и окажется нераскрытым.
В любой день Башков может внезапно уехать в неизвестном направлении, и тогда мой поиск неизмеримо осложнится.
Некоторые обстоятельства дают мне основание подозревать Башкова в смерти Вали Бессоновой. Как ни коротко было знакомство с ней, я почувствовала симпатию к этой заблудившейся девочке, соблазненной опытными преступниками.
Приход Петра Иваныча из редакции на время отвлек меня от безрадостных размышлений. После кофе мы сели играть в шахматы. Первую партию Петр Иваныч выиграл быстро, вторую — еще быстрее и, поглядев на меня, начал собирать шахматы.
— Да, — согласилась я. — Окончательно потеряла форму.
Петр Иваныч уложил в коробку фигуры и закрыл крышку.
— Вы, случайно, не влюбились?
— Разве похоже?
— Очень. Рассеянны, и выражение лица такое — отсутствующее. Явные приметы влюбленности без взаимности.
— Это почему же без взаимности?
— Счастья в глазах не вижу. Одни тревожные сомнения. На работе все в порядке?
Врать ему не хотелось, но и молчать было трудно. Ах, Петр Иваныч!… Не нужно ни о чем спрашивать.
Я достала спички, помогла ему разжечь трубку. Он пыхнул дымом и ушел молча. Вечером хандрил, морщился, посасывал валидол. Я с беспокойством на него посматривала. Он рано отправился спать.
Я тоже.
Ночью вдруг проснулась. Не от шума, а от какого-то неприятного ощущения. В комнате, в квартире стояла глухая могильная тишина.
Чувство тревоги нахлынуло, как вода. Я босиком выскочила в прихожую, открыла дверь в комнату Петра Иваныча. Слабый свет далеких уличных фонарей наполнял комнату призрачным сиянием. Петр Иваныч неподвижно, очень неподвижно лежал в постели. Сердце мое забилось испуганно. Я подошла ближе.