XVII
Просто нечего нам больше терять,
Все нас вспомнится на страшном суде.
Эта ночь легла, как тот перевал,
За которым исполненье надежд.
Просто прожитое прожито зря…22
До больного кстати были эти слова из старой песенки, как будто сам он их написал в каком-то бреду болезненном. Граф чеканил шаги, тропя, словно робот, преисполненный энергией, весь в своих мыслях, тело движется вперед, мысли убегают назад.
Ну что она на меня набросилась? Был я, был в таких местах и временах, где все было по-настоящему. Ощущение было такое, что все по-настоящему. Но это все настроения, ощущения… Нету, нет ее, истины! А тогда, тогда мне казалось, что истина – не пустое слово, придуманное, чтобы заменить им что-то, чего нельзя ни потрогать, ни познать. Там, на высоте23, все было настоящим. И ощущение «настоящего» достигалось, заслуживалось упорным трудом, многодневными лишениями. Я научился преодолевать боль, страх, усталость – чтобы попасть туда, где бывали лишь единицы.
Но, кажется, я не понимал истинной ценности этих мест. Мест, куда тяжело попасть. Мною двигало желание победить, мной двигало тщеславие. Не лучшее качество, однозначно… Мои друзья, моя команда. Мне было хорошо с ними, но, по сути, они были для меня лишь инструментами для достижения цели. Я и сам был инструментом… И только теперь, когда инструмент поизносился (он усмехнулся собственной шутке юмора), я стал понемногу понимать, как на самом деле дороги мне все эти места и эти люди рядом со мной. Как бережно к ним надо относиться. Этот снег, это солнце, эти непостижимо прекрасные горы вдали. Эта девочка… Они непостижимы не потому, что на них нельзя попасть, а потому, что их настоящую красоту невозможно постичь…
– Привал! – крикнул Агзу.
Граф поморщился, будто стесняясь своих мыслей, скинул рюкзак и сел на него. Нынче пуржило меньше. Крупные хлопья лениво падали с неба, впереди отчетливо был виден Желанный перевал. На вид он казался довольно простым. Длинный пологий снежный склон уходил вверх, сколько следовал глаз. Кое-где на нем виднелись камни и лбы, над которыми даже чернела какая-то растительность. На самом верху (это можно было увидеть, когда ветер сдирал с вершин зацепившиеся облака, одновременно обнажая над головой куски нежно-голубого неба)… Так вот, наверху этот бесконечный неопределенного угла склон упирался в скальную стенку. Едва завидев ее, Граф стал с тревогой искать в ней проход, щель, выщерблину.
– Твою мать, последний батон колбасы! – Андраш в сердцах треснул кулаком по санкам, так, что те аж подпрыгнули.
– Не понял, – Граф выстегнулся из креплений и, меся снежную кашу, подошел к санкам. – Слушайте! – крикнул он, не скрывая раздражения, – давайте либо узлы учиться вязать, либо ничего ценного в санки не кладите.
– Я хорошо завязал. Они были завязаны, но колбаса исчезла.
– Что-то фигня какая-то происходит, – пробасила Надюха, глядя на Капца, курившего Андрашевскую сигарету и философски глядящего в цирк.
Личка тоже рылась в санках.
– Ребят, у меня исчез пеммикан24. Ткань порвана, как будто кто-то прогрыз. С утра припорошено было, я не заметила.
– Так, давайте подсчитаем наши потери, – в неловкости стоя у Андрашевских санок и почесывая под шапкой затылок, – виновато произнес Граф. – Не хватает колбасы на три едки, пеммикана на две, сникерсов на три. Придется ужаться!
– Не к добру это… – снова сказал Капец.
– В лагере проведем перерасчет продуктов, – продолжал Граф уверенней, оглядывая глазами группу. – Пойдемте дальше, погода портится.
– Вот именно, – глядя под ноги, сказал Капец.
Виталик наконец пошел тропить, за ним, по привычке, Агзу, потом Андраш и девчонки. Граф пропустил всех вперед и отвернулся отлить. Капец ждал. Затем они вместе пошли дальше по лыжне. Спустя какое-то время Граф обернулся и на ходу проговорил:
– Кто-то пиздит наши продукты, Юр. Если это зверь, то очень странный зверь. Не ест крупу, но ест шоколадки. И прячет обертки.
– Ты думаешь…– с нехорошей тревогой глянул на него Капец.
– Кто-то тырит еду и тайком ест, – кивнул Граф. – Но я ума не приложу, кто.
Он продолжил двигать лыжами и говорил на ходу, периодически оборачиваясь к напарнику.