– Зачем же ты меня спасла, милая? Как же я дальше жить буду?
Лика отпустила его плечи, развернулась, взяла в руки палки, помедлила и каким-то странно не своим голосом произнесла:
– Время покажет.
Там, куда она смотрела, садилось солнце.
XXXVI
Когда они уже третий час шуршали лыжами по темноте, железку пересек широкий зимник. Не успели Лика и Граф дождаться подотставшую Надюху, как саданул по глазам свет автомобильных фар. Через минуту возле них остановился камаз, водительская дверь резко распахнулась, и с подножки легко спрыгнул сбитый, в тельняшке, мужик, жестко пожал Графу руку и представился:
– Дядя Леша, Афган-89!
– Тезка, – потирая руку, по-детски радостно расплылся в улыбке Граф.
Подошла обалдевшая Надюха.
– Вас Михалыч третий день ждет, – сказал дядя Леша.
Не заботясь узнать, кто такой Михалыч, Граф сразу спросил:
– Группа Капца вышла?
– Нет вроде… – Почесал в затылке дядя Леша. – Кажется, кроме вас, никто не выходил. Но вы у Михалыча уточните.
У Графа засосало под ложечкой. Дядя Леша продолжал:
– Поселок в двух километрах. Я тут не развернусь, так что уж дойдите сами. Как дома увидите, у Михалыча – крайний слева, с хорошим таким забором. На калитке табличка «МЧС».
Поселок появился внезапно, как в старой сказке. Дорога повернула, и вдруг – из ниоткуда возник свет близкого окошка. Улицы поселка не освещались. Лишь вдалеке, на противоположном краю, горел фонарь железнодорожной станции. Граф сбросил лыжи у забора и постучал в калитку с табличкой «МЧС». Никто не открывал. Тогда Граф встал на цыпочки, глянул за забор на светящееся окошко и закричал:
– Михалыч!
Крик разнесся по задремавшему в тишине поселку. Дверь дома отворилась, и в ее светлом проеме Бессонов увидел сгорбленную старушечку.
– Михалыч!! – крикнул он снова.
Дверь захлопнулась, но через минуту отворилась снова. Теперь на пороге показалась девочка-подросток в джинсах, унтах и узорчатом халате. Соскочив с крыльца, она подбежала к державшемуся за забор и задравшему голову Графу, рассмотрела внимательно и, не сказав ни слова, убежала обратно в дом.
Они уже порядком замерзли и решили проситься ночевать на станцию, когда калитка отворилась.
– Да это же туристы! – ахнул звонкий женский голос. – Забегайте скорее!
Довольно молодая женщина-удэгейка, с осанкой танцовщицы и удивительно мягкими, плавными манерами без лишних расспросов повела их в дом. Она будто плыла по двору, и за ней тянулся шлейф домашних запахов – теплого молока, свежего хлеба и овечьей шерсти. Оставив рюкзаки и лыжи на улице, они вошли в ярко освещенные сени. Граф заглянул в лицо удэгейки – миловидное, но как будто чем-то озабоченное.
– Муж ждал вас, – улыбнулась она. – Скоро придет. А вы пока поешьте да в баньку.
– Наконец-то, – выдохнула Лика, а Надежда сладко потянулась.
Когда был выпит весь чай и съеден ужин и Надежда, вымывшись первой, засопела в спальнике на мягкой шкуре, а Лика пошла в баню, Граф отправился за ней. Он знал, что она ждет его и был готов получить награду. Скинув в сенях пуховку и одетые на босу ногу ботинки, Бессонов решительно толкнул тяжелую дверь.
Теплое, благоухающее пожухлой березовой листвой пространство освещалось через дверцу печки, специально сделанной из оргстекла. Лика стояла к нему спиной и в оранжевом свете печи была так ослепительно прекрасна, что Граф застыл. Его вдруг обуял дикий, животный страх, как будто между ним и Ликой сжался в комок мышц готовый к прыжку тигр.
Она слышала, как он вошел, и, красуясь, приподняла свои длинные распущенные волосы. «Господи!, – подумал Граф, – только не оборачивайся! Мне хватит того, что я вижу, а больше я не перенесу…».
Бессонов посмотрел на свои босые ноги. Они будто приросли к полу. Он стоял как истукан и не мог сделать ни шагу. Лика взяла черпак и наклонилась к чану.
– Лика! – простонал Граф.
Но она будто не замечала его, продолжая обливаться горячей водой, которая бунтовала, вскакивала и, кланяясь, успокаивалась на дощатом полу у ее ног. Граф словно обезумел. В глазах потемнело. Лика развернулась и направилась к нему.
– Ты чего, Леш? – ее горячие влажные пальцы взялись за его плечи, а маленькие твердые соски коснулись его чуть ниже груди.
Граф почувствовал, что его душа отделилась от тела и то ли воспарила в небо, то ли ушла в пятки. Никогда, никогда в жизни он не был так слаб.
Вдруг эта слабость перешла в какую-то дикую, первозданную, невероятную силу, которая вышла из земли и в мгновение ока наполнила его с пят до головы. Он схватил Лику и уложил на лавку, подложив ей под голову левую руку, а другой рукой сбросил с себя штаны. Затем, в ощущении полнейшего рая и всесилия, просунул руку ей между ног, приподнял ляжку повыше и, наконец, овладел Ликой сполна. Теперь он был богом. Он управлял вселенной. Он пустил в нее корень, и вселенная закружила его в вихре бытия.