Ее родной голос в телефонной трубке. Она приезжает через четыре дня. Это можно пересчитать по пальцам одной руки! Она будет здесь, рядом, в этом городе. Ей можно будет позвонить. Ее можно будет попросить, и она примчится, всегда. Наведет порядок в квартире, в мыслях, в чувствах... Скажет, кого нужно выгнать, а кого оставить. А то ты сама не знаешь? Знаю, но мне нужно ее одобрение или порицание. Оно мне важно.
Сказка Лилиного первого брака длилась семь лет. Люди так не живут. Такое впечатление, что ее первый муж, в конце концов, задохнулся от собственной идеальности, которая для него была не насилием над собой, а его натурой, и решил вдруг — именно вдруг! — стать своей противоположностью. Грехи сладким хороводом подхватили его и перебрасывались им, как мячиком. Все рухнуло, как карточный домик, в один момент. Лиля вернулась в убогую квартиру своего детства. Самое страшное — больная. Она сразу нашла работу. И все бы еще ничего: и предательство, и потери, и особая острота нищеты после богатства. Все бы ничего, если бы не эта страшная физическая слабость... Через призму которой воспринимается окружающий мир, сквозь которую ведется борьба. Она встала на ноги. Она победила. Конечно, во многом потому, что рядом были они: мама, Оля и Марина. Мужчины... Мужчины приходят, когда ты здорова, сказочно хороша, уверена в себе, беспроблемна, иронична и цинична, сексуальна и страстна (читай в скобках, опять же, — здорова!).
И она выздоровела, подняла голову, и они полетели все, как мотыльки на пламя, — все. Ей было весело, ей было забавно, она упивалась свободой и независимостью, молодостью и силой. Открывала для себя новые страницы секса — тут учиться можно бесконечно. Она отдавалась и отдавала, ощущала и получала, наслаждалась. Но не любила. Пока не любила.
Вечер медленно втек в комнату... Голубые занавески, колыхнувшись, впустили его. С мамой можно было говорить вечно. Жили они недалеко друг от друга. Лиля ее проводила.
На следующее утро на работе она узнала, что нужно вылетать в Цюрих. Можно опять паковать сумку — чудесно!
Факс с каким-то одержимым упоением плевался листами исписанной бумаги. Лиля его не видела, но слышала противный звук, которым это все сопровождалось, и, поскольку навязчивое жужжание не кончалось, она тоскливо констатировала, что не кончается и ее рабочий день. На столе росла стопка листов с пометкой «Dringend!» — «Срочно!»
Она подняла голову, когда за окном уже столпились сумерки. Они льнули к стеклу, она закрыла глаза. Трель мобильного. И знакомый, и в то же время абсолютно чужой голос, на знакомом и столь же чужом языке... Нет, только не это! О, Боже, он уже здесь!.. А она надеялась, что после этого сумасшедшего дня погуляет по набережной Цюриха, покормит голубей там, где это делал Штиллер (или Макс Фриш?), посидит на террасе над водой в любимом Storchencafe, и очередная бессонная (а вдруг повезет и усталость сделает свое дело, — не совсем бессонная) ночь перенесет ее к очередному дню. Но нет! Она медленно спускается по лестнице, игнорируя лифт как средство, ускоряющее передвижение. Почему здесь так мало ступенек? Она помедлила, перед тем как толкнуть дверь на улицу. И все-таки это пришлось сделать.
Темно-синий Saab был припаркован прямо напротив входа. Путей к отступлению не было. Она набрала в легкие побольше воздуха, выдохнула и достала одну из дежурных улыбок. Пока примеряла ее и пыталась в нее влезть, Гердт проворно выпрыгнул из машины с букетом белых роз и нелепо-неуверенно стал приближаться к ней. Сколько они уже знакомы? Ах да, это был тот же год, что и... Только не осень, а лето, немного раньше. Однозначно удачный год. Какие разные могут быть удачи! А по прошествии времени еще более разные.
Она продолжала втискиваться в улыбку, как в сапоги-чулки, которые ей неизменно шли, — но надевать их было сущее наказание, да и носить не очень удобно. Уголки рта слегка дрожали. Похоже, она действительно устала. Он что-то говорил об этой ее усталости, сыпал ворохом ненужных листьев-слов, хлопотал лицом, нервно сжимал руль, делал тысячи движений, но при этом неодушевленные предметы вокруг казались в тысячу раз живее его. Она будто издалека слышала свой голос, что-то говорила по-немецки. Кто же будет переводить ей ее слова?
Они подъехали к той самой набережной, где она хотела гулять одна. Сумерки не успели окончательно поглотить город. Здесь на час раньше, чем дома. Цюрих — город голубого цвета. Сумеречность неба сливается с сизостью озер. Он был прав. Макс Фриш.