Ему предстоит еще встречаться с кем-то из своих знакомых альпинистов, которых он не уважал: французы в Гималаях умеют только красно болтать языком. А те редкие, дружбой которых он дорожил, уже мертвы.
Уго знает: он – из породы тех, кто выживает. Список его гималайских восхождений не с чем сравнивать лишь потому, что остальные альпинисты его поколения, равные ему по силе, уже погибли или давно забросили альпинизм.
Уго почти завидует им, и в этом кроется еще одна причина его раздражения: он все меньше и меньше ценит жизнь. Он уже почти мечтал походить на людей, запертых рядов с ним в одном самолете, на своих соседей по камере: вон чиновники листают свои папки, иммигранты летят на какую-то стройку, аферисты, журналисты, коммерсанты, туристы, возможно, наркоторговцы, все они – часть этого мира, его мейнстрим, пленники реальности, которая ему, Уго, кажется такой пугающе нереальной; а тем временем самолет уже пролетает над Альпами, и он без труда узнает каждую вершину, пока пассажиры, восхищаясь этим зрелищем, издают радостные возгласы, путая Титлис с Монбланом. Сейчас зима, но северные склоны заметно обнажены. Уго заглядывает в записную книжку: потом надо будет заехать в Шамони на коллоквиум Национальной школы горнолыжного спорта и альпинизма по «актуальным проблемам гималаистики: загрязнение окружающей среды и пути решения данной проблемы». Его настойчиво упрашивали прибыть туда, разве он – не величайший альпинист из еще живущих? Уго не нужен этот коллоквиум, но он никогда не ходил на Дрю[17] по прямому американскому маршруту и уже подумывал, не стрит ли, показавшись на конференции, потихоньку улизнуть с нее и подняться на Дрю в одиночку.
Разумеется, не для того, чтобы увеличить счет своих достижений: Уго в этом не нуждался. Еще менее он желал бы произвести впечатление на кого бы то ни было, тем более что теперь этот маршрут, даже если идти по нему зимой и в одиночку, для того не годился – особенно если вспомнить о внушительном списке его славных регалий. Просто Уго искренне любит горы; любит эту живую связь с горой, прикосновение к бесконечно изменчивой плоти земли, подъем по каменной стене, каждый метр которой не похож на предыдущий, и каждый следующий шаг наверх преобразует мир, ограничивая зрение одной вертикалью, что тянется ввысь, продолжая и расширяя его, однако не открывая легких путей вперед, будто загадывая загадку выбора, которая передается от вершины к вершине, сохраняя все свое волшебство; и сейчас, глядя сквозь стекло иллюминатора, как они проплывают под ним внизу, – он узнает их всех, одну за другой: за Менх встает Рэтикон, Херфистен, Титлис, дальше – Финстераахорн, Эйгер и Юнгфрау – и в нем рождается желание опять вернуться туда, вернуться и освободиться, снять с души эту тяжесть.
Уго – сорок пять, но он чувствует, что способен еще на многое. Это – одна из его сильных сторон: умение точно оценить свои возможности. Один раз, один-единственный раз он ошибся – и как раз там, в Шамони.
Уго памятен его первый приезд в Шамони, хотя прошло уже четверть века. Он ходил в связке с Бонэ – проводником, за которым приударяла одна девица, непременно желавшая пойти с ним в горы зимой. Странная мысль для того времени, тогда она еще повергала в ужас, это был пес plus ultra[18] альпинизма, навсегда изменявшая человека граница, перейдя которую никто не возвращался прежним. Бонэ попросил Уго отговорить девушку: придумать для нее байку о восхождении на Швейцарские Альпы зимой и расписать ужасы подъема по северному склону Гросбитхорн.[19] Уго не видел той девушки, ничего не знал о ней и не понял подвоха, но Бонэ и другие французы смеялись над этим целую неделю. Позже Бонэ объяснил ему игру слов в этой скверной шутке. А потом Уго отправился искать прямой маршрут на северный склон Гран Пилье Д'Англь, Большого Столпа, – один и зимой. Когда погода испортилась, он поначалу пережидал, скорчившись в какой-то трещине. Но метель все не кончалась, и, промучившись три ночи подряд в ненадежном укрытии, он понял, что надо уходить: запасы его почти истощились, а силы таяли. И ему удалось вернуться в Шамони через девять дней после начала своей одиссеи, тогда как все уже считали, что ему крышка – но в этом narrow escape он так близко увидел свою смерть, что ему многое открылось. В частности, то, что в минуту крайней опасности он способен откуда-то почерпнуть такие силы, о которых он раньше не подозревал, а также то, что силы эти – от лукавого, и подлинное умение обращения к ним – как всегда, когда обращаешься к дьявольскому дару, – состоит в том, чтобы вызывать их как можно реже.