В конце концов китайцы приняли его доводы, хотя ему и пришлось дойти до какого-то там первого замминистра или заместителя первого министра. Все оказалось проще простого: ему объяснили, что достаточно будет заплатить точно такую сумму, какую следовало бы получить от крупномасштабной экспедиции, на которой китайцы настаивали с самого начала. Уго знал китайцев: он давно уже все подсчитал. Только он один во всем альпинистском сообществе был в состоянии собрать подобную сумму.
Вот так: Уго всегда добивался желаемого, и успех каждый раз погружал его в тоску, выбраться из которой позволяло только новое дело. К счастью, ему было чем заняться до отъезда.
Но на этот раз он дал себе слово: это будет его последняя экспедиция, чем бы она ни закончилась – успехом или неудачей. Отрезая пути к отступлению, он не забывал подтверждать свое решение почти в каждом из раздаваемых им интервью, число которых пришлось резко увеличить ради сбора необходимых средств. Когда его спрашивали о дальнейшей жизни, Уго хранил таинственное молчание – но правда состояла в том, что он и сам ничего не знал об этом, он ожидал, что путь ему укажет Сертог.
Теперь самолет нес его во Францию, и Уго вдруг снова подумал о Мершане, выжившем в экспедиции 1913 года. Любопытный малый. Уго знал, что та экспедиция положила конец его карьере – и альпинистской, и профессиональной. А собственно, почему? Трудно сказать. Его возвращение сопровождалось «тягостным спором» – именно такое выражение использовали тогда газеты. В Австрии, в Италии, в Англии, даже во Франции он обвинялся в смерти своих товарищей. Мировая война только подлила масла в огонь, обострив полемику, и помешала разрешить сомнения. Вместо того чтобы защищаться, Мершан так никогда и не соизволил предстать перед созданной тогда же следственной комиссии ей; мало того – в отчете, опубликованном им спустя недолгое время, помимо демонстративно-вызывающего пацифизма, стоившего ему исключения из французского клуба альпинистов за оскорбление памяти героев (девизом клуба было «Вперед в горы – за Родину!»), он еще полностью брал на себя ответственность за ошибку, приведшую всю команду к катастрофе.
Впоследствии Мершан упорно отказывался отвечать историкам, желавшим пролить свет на эти события. Потом говорить о нем перестали, и Сертог, ставшая к тому времени недосягаемой, была всеми забыта.
Возможно, он все еще жив? Уго быстро прикинул, сколько ему может быть лет: должно быть, не меньше девяноста трех… Но альпинисты, если, конечно, не погибают в горах, иногда доживают и до глубокой старости. Уго решил, пожалуй, отправиться на коллоквиум в Шамони, а Прямой американский – что ж, может и подождать.
В телефонном справочнике Мершанов было немного. «Его» Мершан жил на улице Соссюра – забавное совпадение. Договориться о встрече оказалось удивительно легко. В большой квартире, похоже, вот уже сорок лет как ничего не менялось. Картины на стенах, старые снимки, книги, огромный книжный шкаф – и ничего, что напоминало бы о горах. Старик самолично открыл ему дверь: спина сгорблена, ноги и руки трясутся, но голова работает прекрасно – Уго быстро это понял.
– Итак, вы – Уго Деллапорта? Я ожидал, что рано или поздно кто-нибудь появится. Просто я уже стал думать, что прежде умру… Скажу вам сразу: я не смогу рассказать ничего нового, кроме того, что уже говорил, мне нечего сообщить о Сертог, кроме того, что вас только разочарует. Что, впрочем, не может меня не порадовать: я терпеть не могу альпинистов, спортсменов, исследователей – словом, все то, что вы собой представляете.
– Но вы сами – один из них!
– Нет. С этим покончено. После трагедии на Сертог и всем, что за этим последовало. Мы с вами живем в разных мирах. Ваш-то я хорошо знаю: этот мир и всех этих авантюристов, только и мечтающих выставить напоказ свою задницу.
Уго приготовился возразить, но Мершан не дал ему на это времени.
– Не стоит понимать меня так буквально. Меня смущает не демонстрация чьей-то задницы, а то полное вызывающе бесстыдное отсутствие всякой щепетильности, притворство, которому никто не верит, зато все принимают его как должное. В четырнадцатом году все рядились в цвета французского флага и возмущались лицемерием, меня первого оно возмущало. Но те люди верили в свою родину! Сегодня спортсмен подписывает контракте президентом компании по производству известной марки минеральной воды и обязуется принародно пить эту минеральную воду; он хвалится суммой контракта; мы видим, как он подписывает чек, впрочем, ненастоящий, огромный фальшивый чек, все – напоказ, все – для галерки; потом мы видим, как он превозносит эту минеральную воду, как он чокается стаканом минеральной воды с производителем минералки; и все знают, что он не любит минеральной воды; все догадываются, что позже, празднуя заключение выгодной сделки, оба они станут пить шампанское в компании с блестящим рекламным агентом, провернувшим эту операцию, и это никого не шокирует; никто этому не верит, но все считают, что это – нормально, под тем предлогом, что это – установление «связей с общественностью», хотя в мое время это именовалось просто «пропагандой». Но это – то же самое, это – те же методы, за исключением того, что вместо того, чтобы славословить преимущества нацизма или коммунизма, теперь восхваляют достоинства минеральной воды, нет, даже не воды, а ее товарного знака, названия, бренда! Сейчас идет борьба между брендами, марка «Деллапорта» старается победить марку «Бонатти», если позволите мне такой пример, а вы, бедный слепой идиот, считаете себя героем! Ваши подвиги, ваша Сертог предназначены для продажи рюкзаков и ни для чего более – для рюкзаков, ну, может, еще минеральной воды, пока не дошла очередь до часов с духами, потому что главная мечта (не говорю – ваша мечта, но вашей марки) – продавать не только обувь, крючья и минеральную воду, но еще и духи с часами, и именно этому будет служить ваше восхождение на Сертог! Вы стали рабом своего торгового знака, а он – раб сложившегося положения вещей, и вы хотите, чтобы я вам помогал?… Ведь это не вы просите у меня помощи, это – марка минеральной воды или, скорее, калифорнийского вина, если я вас правильно понял! Тот тип, что болтается где-то там, позади, Уго Деллапорта, все, кто он есть, все, что он совершил, – все это ничего не значит. Вы лично – ничего не значите. Попробуйте-ка сами сразиться со своей маркой, увидите: у вас нет над ней никакой власти. Если ваша марка захочет, Деллапорта станет коллекцией модной одежды, впрочем, легко допускаю, что она уже существует: коллекция одежды, сорт сигарет, все что угодно. Ваша марка – священна, а вы – вы просто ее носитель: вывеска, эмблема, лицо на монетке, символ; и хочет она только одного – освободиться от этого лица, которое для нее смертельно опасно, потому что ваша марка, ваше имя способны пережить вас; и можете быть уверены – ради этого оно готово на все, включая ваше убийство. Готов пари держать: как только вы умрете, ваше имя все еще будет использоваться для продажи; какой-нибудь ловкий менеджер тут же займется получением доходов с вашей марки, как делают все наследники великих людей, упорно выжимая доход с принадлежащих им имен – теперь это называется «увековечить память». Вы – плоть от плоти этого мира. Но не Сертог, пока еще нет. Не вижу причины, по которой я стал бы помогать вам превратить Сертог в торговую марку, накрепко связанную с маркой «Деллапорта». А если смогу, я вам в этом помешаю.