Запах неуловимый, но вполне отчетливый, —
это был запах высоты, ветра или какого-то растения, и я в нетерпении силился отыскать его источник; но, похоже, мне препятствовала вся эта сложная смесь ароматов Востока – они, так же как и все новые картины и впечатления, какими бы интересными они ни были, казалось, не имели иной цели, кроме той, чтобы помешать мне думать. Слишком явно и резко вторгались они в мою жизнь. Слишком они были настоящими. И ключ к разгадке не находился. Иными словами, я совершенно не разделял интереса моих товарищей– к жизни Индии – вечно бурлящей и вечно спокойной в своей неизменности. Но, едва подобрав подходящие определения, я заметил, как трудно было бы написать что-то новое, другое, и выразить это так же талантливо, как это сделано в хорошо известном всем читателям «Кругосветном путешествии», да и в прочих историях М. Киплинга, ибо представшая передо мною Индия давно уже не принадлежала мне одному, теперь она стала всеобщим достоянием; а впрочем, я не узнал ничего, кроме того, о чем не читал бы прежде, руководствуясь единственной и нелепой целью «почерпнуть фактический материал» из рассказов и историй М. Киплинга. Все, что я мог бы сказать, давно всем известно: достаточно было бы поменять названия – какие-то имена, места и даты. Поэтому я ограничусь только описанием событий, суть которых ускользает от моего понимания. Например, о том, что в Абудхабаде Даштейн был заключен британскими властями в тюрьму по глупейшему обвинению в шпионаже. Клаус, да и мы тоже, склонялся к мысли, что наша экспедиция возбудила в Великобритании некие подозрения – но почему же тогда под стражу был взят единственный британец? Из-за его немецкого происхождения? Оттого, что он был еврей? Социалист? Или виновато то, что в нем сошлись все три этих отвратительных качества? А может, это был отвлекающий маневр, задуманный именно для того, чтобы отмести подозрения, которые мы могли бы питать относительно происков того или иного члена клуба альпинистов – до нас доходили окольные слухи, что наш проект не всем из них по сердцу? Пришлось потратить время, не для того, чтобы разобраться в этом деле – оно до сих пор остается таким же таинственным, – а чтобы добиться освобождения Даштейна. Это стоило нам потери нескольких дней, которые мы провели в бесполезной праздности на высокогорном курорте в Сабху – англичане приезжают туда летом, спасаясь от душной влажности равнин. Но лето было еще в самом начале, а весной там шел бесконечный дождь, и было холодно. Громадные виллы стояли пустыми, покрываясь плесенью от вечной сырости; равнодушные сторожа, которые должны были за ними присматривать, бродили по газонам и подстригали траву, щелкая ножницами; под снегом розовели цветки едва проклюнувшихся рододендронов, а дальние вершины гор, куда нам так не терпелось попасть поскорее, прятались в нескончаемом густом тумане.
Наконец Даштейн опять присоединился к нашей группе. Не вдаваясь ни в какие объяснения по поводу происшедшего, он просто извинился за то, что стал причиной задержки. Он обладал талантом, которого я не встречал ни у кого другого: принимать вещи такими, как они есть; это удивляло и смущало меня, и я со стыдом признавался себе, что вижу в этом некий атавизм. Я был тогда ярым дрейфусаром, к великому неудовольствию некоторых моих друзей альпинистов, в особенности одного из них (умолчу его имя), который, доказывая виновность капитана, привел мне аргумент, выглядевший в его глазах неотразимым: «Послушай, Мершан, я, как и ты, знаком со многими евреями, и некоторые из них достойны всяческого уважения. Но скажи мне (тут он принял заговорщицкий вид), часто ты видел в горах евреев?» Ну что можно возразить на подобный выпад? Ничего. Вот почему я ничего не ответил.