На подходе к следующей деревне один из наших носильщиков повредил себе ногу, Клаус осмотрел ее: рана была плохой. Его следовало отослать обратно, потому что идти дальше он не мог – но как отпустить того, кто не может ходить? Идиотское положение! Пришлось отрядить еще двоих кули, чтобы отправить его в Сабху на носилках. Клаус тщательно отсчитал этим троим всю оговоренную плату, и, когда они уходили, остальные не без зависти смотрели им вслед. Поль Джиотти заметил, что вообще-то обычай требовал выплачивать только заработанное. Но больше никто не захромал, а это – главное. Я простодушно вспомнил о дакоитах: что, если они нападут на этих беззащитных людей? Поль мне ответил, что это маловероятно: с чего бы дакоитам нападать на таких же бедняков, как они сами. Это верно, но он забыл о полученной ими плате и о том, что этот нищий сброд – я имею в виду дакоитов – разбойничает в стране, где редко встретишь богатого путешественника.
Осталось рассказать не так много: никаких особенных происшествий больше не было. День за днем пейзаж делался все более суровым и вместе с тем более спокойным, казалось, будто все вокруг сковано холодом. Эти горы выглядели издалека такими отвесными, но крутизна их странным образом выпрямлялась, как только мы начинали подъем к вершине. Глубокие ущелья, стиснутые высокими горными стенами, давно уступили место долинам, лежащим между пологими, округлыми перевалами (такие места встречаются кое-где во Франции: земля изгибается там так плавно и так незаметно, что, спускаясь или поднимаясь наверх, каждый раз удивляешься). Меж перевалами громоздились голые изломанные, раздробленные хребты; пропарывая земную твердь, выпирали наверх каменные кости – при взгляде на них в груди рождалось неясное болезненное чувство: мы словно ощущали внутри себя боль земли. Наконец мы добрались до следующего перевала, за которым нас ожидало еще более странное изменение – не менее странным было в нем то, как трудно мне его описать. Попытаюсь все же высказать свои чувства, не выбирая слов: по мере того как мы поднимались все выше, в чем, судя по стрелке альтиметра, не было никакого сомнения, горы исчезали.
Мы стали лагерем, и Клаус принялся уверять, что на вершине перевала мы наконец-то увидим Сертог. Ночью носильщики жались поближе к скудному костру, они замерзали, несмотря на свои кангри – так они называют небольшую жаровню, которую ставят между ног и наполняют горячей золой.
Я и не представлял себе, что люди могут быть так обездолены, как эти кули. Единственным их богатством были соль и шафран, которые они добавляли, стряпая свои лепешки. А ведь сначала я счел, что плата, которую им посулили, – просто смехотворна, так она была скандально мала, и однако, благодаря нам за несколько дней они заработают больше денег, чем им случалось увидеть за целый год.
Забавно, но у этого перевала нет названия. В день, когда мы собирались его перейти – нам предстояло подняться выше пяти тысяч метров, – небо тускло светилось бледным молочно-голубым светом, грязным как старый снег, и, конечно, гребни гор были почти не видны. Солнце не вышло, вместо него в небесах дрожал двойной расплывчатый ореол, окружавший туманное пятно. Прошлогодний зимний снег, такой же нечистый, как это небо, еще не растаял, и только кое-где робко проглядывали полоски земли, сквозь которую неуверенно пробивалась прибитая морозом бурая чахлая травка. Я весь день занимал себя попытками угадать, почему одно место уже без снега, а другое – все еще нет. Желание понять или, точнее, постараться понять природу всегда было моим увлечением. Иногда это очень легко: север или юг, подъем, спуск, близость воды или голых камней, нагретых солнцем, защита от ветра, которую дает крутой откос. Иногда это совершенно необъяснимо. Я спрашивал себя, возможно ли, что кочевникам известно об этом больше, чем мне. Это вполне вероятно: несомненно, что им нужны знания такого рода, чтобы пасти свой скот, ведь тут каждая былинка – драгоценна.