Сам Дулку с большим удовольствием внимал, как мы произносим наши моления; и он выказал к нам такое благорасположение и так сильно хотел узнать что-нибудь о нашей вере, что попросил меня научить его нескольким нашим молитвам. Это желание побудило Корнелиуса к решению переложить на их наречие молитвы Пресвятой Деве и Апостолам, дабы даровать этому настоятелю и всем его подданным знание о Спасении и Благодати и принести им восхищение деяниями Божьими. Но ему пришлось отказаться от этой затеи, ибо он был еще не слишком искушен в их языке. И не умея перевести святые слова на их тарабарский язык, мы взяли на себя трудную задачу, попытавшись открыть ему великие тайны нашей Святой Религии: не только об изречении вечного Слова Божия, порожденного Богом-Отцом, но и о Боге-Сыне, Отцом рожденным прежде всех веков, об исхождении Духа Святого от Отца и от Сына, об единосущности Слова и Бога; мы лишь не решились затронуть пресуществления, опасаясь, как бы они не перепутали его с привнесением в вино и хлеб Тела и Крови Христовой – эту обычную ошибку еретиков, полагающих, что хлеб и вино, оставаясь хлебом и вином, становятся Плотью и Кровью Господа Нашего.[67] Все же Дулку выслушал все наши речи с большим вниманием вместе со своими дьяконами и аббатами.
Дабы отплатить ему тем же, нам скрепя сердце тоже пришлось внимать Дулку, отслужившему свою мессу вместе с двумя дьяконами, ставшими ошуюю и одесную от него. Потом он среди прочих наивных и забавных россказней поведал нам сказку о младенце, родившемся с седой бородою, на которую святой отец, удержавшись от смеха, отвечал ему, постаравшись еще раз прояснить прекрасные тайны нашей Святой Троицы и Господа Бога Нашего, рожденного человеком.
Затем нас повели смотреть их храмы и изукрашенные золотом сокровища, кои были собраны тут со всех частей этого царства Тебет. Нам показали картины с изображение ями их богов – вкуса весьма дурного, убранные с посредственной роскошью и намалеванные кричащими неприятными красками, однако не без некоторой тонкости. Одни идолы были ужасающи и смехотворны: таращили выпученные глазища и потрясали змеями или сжимали копья своими бесчисленными руками. Другие – отвратительно непристойны: мы видели там их богов, свершавших то же, что Адам и Ева во время порождения рода людского; и проходя мимо них, мы крестились. Побывали мы также в книгохранилище, поистине обширном, где уложены были рядами на деревянных досках и полках книги и хроники их ордена, скатанные в свитки, как пергамент. И наконец мы отправились почивать, сильно измученные дорогой и всеми этими церемониями; да еще доставило нам неудобство такое, в сущности, обыденное открытие – то, что люди эти живут в тесной скученности и в страшной грязи.
На следующий день Дулку-лама явился сам пожелать нам доброго утра и уверял нас в своей вечной дружбе и добром к нам расположении, и т. д., и т. д., и поведал нам, что молился за нас с рассвета, ибо поднимается он очень рано. Мы отвечали ему так, как подобало говорить с таким любезным ребенком, и сказали, что совершили для него то же самое, что весьма его порадовало. Потом мы осведомились о дороге в царство Камбалук, о коем рассказывал некогда Марко Поло и которое они называют Шамбалой; оно, ответил нам Дулку, предивно и лежит совсем рядом, но, чтобы достичь его, надо прежде взобраться на гору Серто, превосходящую собою облака и гору Атлантов. Путь тот ужасен и труден, а кроме того, дорога эта давно уже скована льдом и почти непроходима. Дулку Римпоче (слово это значит у них «господин») показал нам дряхлого монаха, столетнего старца, прошедшего по ней много десятилетий тому назад. Мы стали спрашивать, что это за гора Серто; и он нам ответил, что это – Олимп, где живут их божества и стоят славнейшие их дворцы; но у этих простодушных дикарей столько богов, что другие вынуждены ютиться на горах Тизе, Азе, Шампо, Пуле и прочих, так что каждая вершина для них всегда что-то вроде храма. Хотя, говоря по правде, всех Альпийских гор не хватило бы, чтобы вместить полчище их идолов, но те из них, что выбрали оную гору, Серто, местом вечного своего обиталища, – самые могущественные. На вершине ее, среди снегов, стоит монастырь, добраться куда могут только лишь самые святые из их монахов и отшельников и то по особой милости богов; но только здесь и лежит единственно возможный путь к Шамбале, еще именуемой ими Байюл или Непемакор. Смеяться над подобными россказнями было бы неучтиво, поэтому мы поостереглись от веселья; однако Дулку (либо кто-то из его советников), должно быть, догадался о причине нашей сдержанности, ибо он указал нам на гору: она сияла посреди вечных льдов ослепительно алой точкой, и где-то там, на удивительной высоте, точка эта сверкала так, будто там наверху играл алмазным блеском огромный бриллиант. Это и есть золотые крыши монастыря Серто, сказал нам толмач, что нас весьма поразило. Но все же таковое чудо не показалось нам совершенно невероятным, ибо мы уже видели, как их маги насылали свои мороки, творимые под водительством дьявола; а потом, ведь древние чтили своих богов, строя им храмы на вершинах самых высоких гор; да и после пришествия Господа Нашего Иисуса Христа воздвигались монастыри на высочайшей горе Афон, задевающей собою небеса, и на горе Синай стоит монастырь госпожи нашей Святой Екатерины, и на самой высокой в Альпах горе Мелон, и т. д., и т. д.
67
В католицизме считается, что во время обряда причащения хлеб и вино пресуществляются (то есть превращаются) в Тело и Кровь Христову под видом хлеба и вина; а во многих других христианских течениях верят в двойную сущность вина и хлеба, то есть в них привносится божественная природа (Тело и Кровь Христова), но одновременно вещественно они остаются вином и хлебом.