На чистом льду я набрал большую скорость, а последний поворот выбросил меня в пустоту, и тело беспомощно закружилось в воздухе.
На этот раз мне конец, заключил я без малейшего волнения.
Я упал в мягкий сугроб – на снег, покрывавший скалы за ледником. Траектория моего падения позволила мне приземлиться под очень острым углом – подобно удивительным прыжкам летающих лыжников, так что удар оказался страшным, особенно потому, что со всей очевидностью подтвердил, что я пока не умер, а значит, мои страдания еще не закончились.
В общем, кроме обмороженных, потерявших чувствительность ног, у меня на теле не осталось живого места, все болело, но я убедился, что ничего не сломано. Мне удалось в полубессознательном состоянии скатиться почти до второго лагеря, где я надеялся получить помощь. Но лагерь был пуст. Никого.
Куда делись Абпланалп и Им Хоф? Спустились в базовый лагерь? Поднялись в лагерь-четыре? Я до сих пор этого не знаю, так же как мне неизвестно, как они погибли. Я был настолько измучен и потрясен, что мне даже в голову не пришло изучить их следы, которые, может быть, открыли бы мне эту тайну. Наиболее правдоподобной гипотезой мне представлялось то, что они поднялись в четвертый лагерь как раз тогда, когда я спускался, и не видели моего падения. В сущности, меня тогда занимали более эгоистичные соображения: я остался совершенно один, весь израненный (бока, руки, ноги – все мое тело было сплошняком покрыто черными синяками), и чтобы спуститься в базовый лагерь, мне предстояло преодолеть ту единственную часть нашего маршрута, которую мы всегда проходили в связке, – Лабиринт.
Ночью меня разбудила начавшаяся метель. Пришлось выбираться из спальника, одеваться и выходить наружу укреплять палатку.
К счастью, в некотором смысле мне повезло: обмороженные ноги избавили меня от самой тягостной операции – ложась спать, я не решился снять ботинки, боясь, что не сумею их снова надеть.
Назавтра снег сыпал весь день.
Я думал о тех, что остались в лагере-четыре, запертые бурей в своем хрупком убежище. Наверное, они пьют чай и беседуют, чтобы скоротать время.
В одной палатке – проводники, в другой – «господа». Если оба проводника, как я полагал, поднялись наверх, их там шестеро, скученных в тесноте двух палаток.
Я тоже коротал время за чаем и беседой с самим собой. Этот вынужденный отдых очень помог мне. Мне удалось надрезать и стянуть ботинки. И я заставлял себя часами массировать ноги и растирал фиолетовые нечувствительные пальцы.
Днем, не в силах удержаться от любопытства, я покинул палатку и вышел в метель посмотреть, что происходит снаружи.
Валил снег. Выл ветер. Можно было легко представить себе, что я – в Альпах, если бы не было так трудно дышать.
В пяти метрах уже нельзя было разглядеть палаток. Я прошел еще шагов двадцать; все вокруг стало белым или, скорее, серым. Было в этом сидении в палатке что-то такое, чего я не мог больше выносить. Может быть, просто тревога, которая и погнала меня наружу. С каждым часом положение мое становилось все более гибельным.
Я уселся на снег. Альпинисты часто умирают вот так, в нескольких метрах от укрытия, которое они напрасно ищут часами.
Я задумался. Эта обстановка парадоксально способствовала размышлению. Все исчезло, как не было; даже близость палаток казалась мне лишь одним из вероятных предположений; точнее, я уже почти не верил, что они еще стоят где-то рядом. Все было стерто: ни времени, ни пространства, ни мира – ничего больше не существовало. Одна зияющая абстракция пустоты.
К чему возвращаться? Я не мог ответить на этот вопрос; но прекрасно сознавал, что оставаться здесь означало бы смерть, а возвращение – жизнь. Однако эта причина больше не казалась мне достаточно веской. Я старался безуспешно осмыслить все это. Я думал о своем падении и тех особенных, странных воспоминаниях, которые у меня остались. Но правда ли это были воспоминания? Некоторые из них так походили на эпизоды средневековых романов (а я изучал их долгие годы), и это сходство было таким удивительным, что напомнило мне одну фразу из «Поисков Святого Грааля»: «Ибо сей Поиск откроет то, о чем не смеет помыслить смертное сердце и не может назвать ни один земной язык человеческий». Неужели я действительно видел то, о чем не смеет помыслить смертное сердце и не может назвать земной язык человеческий? Грааль – li graaus, – который я когда-то так хотел отыскать, неужели он так же невероятен, как вершина Сертог? И Герман не спустился обратно, потому что пересек эту невидимую границу?