Разумеется, это важно только для публичных людей. То, что жизнь миллиардов других человеческих созданий остается невидимой, – не имеет значения. То, что тонны людей не имеют иной мечты, кроме той, чтобы их заметили, и желают заявить о себе любыми средствами (альпинизм – одно из них, так же как написание книг, жонглирование карликами и участие в глупейших телевизионных передачах), которые только увеличивают престиж тех, кто туда приходит. Когда же пресса интересуется невидимками, это обычно делается для того, что извлечь на свет божий «типичного» персонажа и создать эфемерную «звезду». Например, Уго – самый типичный альпинист; великолепный образчик, можно сказать, «жемчужина» альпинизма.
И все-таки – его собственный опыт хождения по городским задворкам тому доказательство – множество вещей, бок о бок с которыми проживают миллионы людей, остаются невидимыми. Сколько всего еще жаждет сделаться видимым.
Но не вершина Сертог.
Уго улыбается, представив себе газетные заголовки.
«Тайна У.Д. Гора, порождающая безумие. В чем его открытие? Ему есть что скрывать. Мистика. Он стал сектантом? Сведенный с ума высотой».
Медики говорят: слишком долгое и частое пребывание на большой высоте медленно разрушает нейроны. Уго, несомненно, провел на высоте семи с половиной тысяч метров больше часов, чем кто бы то ни было во все времена. И наверняка – выше восьми тысяч.
Да нет: о нем быстро забудут, потому что сплетничать будет не о чем – материала не хватит. Спекуляции не могут питаться пустотой. И потом, есть столько других, алчущих заполнить собой иную пустоту – пустоту газет…
Сможет ли он удержаться от искушения и не ответить как-нибудь вроде «Позже» или «No comment»? Но «No comment» – это ведь тоже комментарий. Следовало бы вообще ничего не говорить. Онеметь, остаться безгласным и скрытным, как тайна тех не-пейзажей, картин унылых городских предместий, которые так его завораживали – и именно по этой самой причине, как он только что понял. Молчать перед натиском слепой нерассуждающей волны, всей своей силой желающей превратить неизвестное в известное, невероятное в банальное, непродажное сделать продажным, а неопределимое – определенным; решить загадку; так как у каждой задачи должно быть решение.
Задача, в структуре которой не заключено решение, – вот самый сильный вызов разуму, какой только можно себе вообразить.
Гора, взойти на которую невозможно…
Впрочем, люди об этом знают: их интересуют только решаемые проблемы; те, что им уже известны. А о проблемах, не имеющих решения, они старательно забывают, считая, что их не существует. Как, например, о невыразимом трагизме существования – об этой глубочайшей пропасти, которую вырыла эволюция человека и которая становится все глубже по мере того, как человечество тщетно пытается ее засыпать. Это и называется прогрессом.
Любая проблема появляется только тогда, когда уже обозначилось начало ее решения. Уже сам факт возникновения какой-то новой проблемы – сигнал того, что оно вот-вот будет найдено (даже если на это должны порой уйти десятки лет, а иногда и веков).
Уго часто случалось наблюдать, как журналисты, когда им не хватало опыта или внимания, не понимали его и сокращали или выбрасывали его слова – приводя неизвестное к известному и заменяя новизну старым и привычным. Все сказанное должно иметь объяснение, общепринятый смысл, то есть быть понятным. Все надлежит выражать в установленных оборотах.
Говорите яснее: в двух словах, да или нет. Все, абсолютно все, любой ценой должно уложиться в это прокрустово ложе. И лишь молчание пока еще ускользает от этого правила: почти только оно одно сохраняет право оставаться сложным для понимания.
Можно говорить все что угодно, лгать, выдумывать, лишь бы не позволять свершиться этой непристойной неловкости: молчанию; отказу от общения; Пустоте.
Молчание предельных высот пугает; это – картина, которой нечего сказать и которую вот уже двести лет пытают, стараясь заставить заговорить.
Ибо гора – это что-то высокое, невыразимое. А журналисты стремятся разрушить это высокое. Газеты – прямая противоположность поэзии.
Из чувства стыдливости Уго никогда не говорил журналистам, что его любимый поэт – Леопарди.[100] Из безнадежных строф этого возвышенного поэта они извлекли бы только повод для пустой болтовни.
Да, в сущности, кто из журналистов мог знать Леопарди? Ему задавали вопросы о спорте, о перформансах – но не о Гельдерлине[101] или Хопкинсе,[102] двух вершинах его личного Парнаса, который в отличие от Парнаса классического имел больше двух вершин.
101
Гельдерлин Йоган Кристиан Фридрих (1770–1843) – немецкий поэт-романтик; вдохновлялся образами Эллады, воспевал величие «духа природы»; с 1804 года страдал тяжелым душевным расстройством, в 1806-м помещен в психиатрическую лечебницу.
102
Хопкинс Джерард Мэнли (1844–1889) – английский поэт-романтик и теоретик литературы, принял католичество, служил приходским священником, был членом ордена иезуитов. При жизни не печатался. Написал 35 сонетов.