«Да!» ответила она холодно и с разочарованием посмотрела на меня. «Тогда давай подождем, познакомимся получше, и потом я буду готов познакомиться с твоей семьей». Мы встречались несколько месяцев, я был представлен ее родителям, а она познакомилась с моими. Она была милой, солнечной, единственное, что мне не нравилось, это ее характер, порой слишком мужской, но я уже очень привязался к ней.
Однажды в воскресенье мы были приглашены на праздник, я нежно обнял ее за талию, а она охладила меня фразой: «Быстро убери руку».
«Почему?» спросил я.
«Мне неприятно, когда меня трогает мужчина».
«Это как?» удивился я. «Разве мы не решили завести детей, а как же мы сделаем это — по почте?»
«Вот поженимся, тогда и поговорим» сухо и жестко уточнила она, не дав мне даже возможности возразить.
Я понял, что эта история не имела будущего, я не рассчитывал на огромную любовь, но хотя бы уважение, привязанность. Она же только хотела прикрыть браком свою настоящую сексуальную ориентацию и заставить замолчать соседские слухи, которые в последнее время звучали все более ожесточенно. Я решил поставить точку в наших отношениях, но все-таки обратился к ней за разъяснениями; она была настроена враждебно, не хотела и говорить об этом. «Спасибо и прощай». Она даже не удостоила меня ответом. Я оказался прав.
Я начал заниматься ремонтом лифтов, эта работа позволяла мне проникать в места, куда остальным вход был заказан, например, в психиатрические лечебницы, тюрьмы, закрытые клиники.
Именно там ты по-настоящему понимаешь, что значит одиночество, изгнание, здесь в глазах людей, оставленных гнить в камере или привязанных к кровати, ты читаешь весь ужас заточения, всю безнадежность тяжелой болезни, безысходные поиски тепла протянутой руки, улыбки, надежды. Я выходил из этих заведений с единственной мыслью: помочь этим людям. Я должен был сделать что-нибудь, чтобы вернуть голос и достоинство этим мужчинам и женщинам, брошенным на произвол судьбы. То, что я видел и буду продолжать видеть в дальнейшем, навсегда оставит глубокий след в моей жизни.
Я познакомился с двумя девушками, увлекающимися кино.
Основными темами, которые их занимали, были изоляция и одиночество; я начал сотрудничать с ними. Вместе мы сделали несколько работ в формате Super‑8, которые соединились воедино в театральном спектакле. Я был главным героем грустной и жестокой истории. Мы стали очень хорошими друзьями и плечом к плечу в самых неформальных местах города начали рассказывать, изобличать ужасы наших кварталов и наших душ.
Мы участвовали в конференциях, шествиях и во мне все больше росло политическое сознание явно левого толка, я радел за судьбы нуждающихся, бездомных, людей, которые влачили жалкое существование. Левые объединялись с рабочим социалистическим движением в борьбе за классовое равенство и гражданские права. Это было мое левое движение семидесятых годов, сложившееся в период, когда обычные рваные джинсы, сережка в ухе и длинные волосы непременно воспринимались как призыв к молодежному бунту. И у меня было невероятное желание восстать против этой лживой системы, такой же лживой, как те мужчины, что проводили выходные вместе со своими прекрасными семейками, женами и детьми, сопровождавшими их, чтобы прокатиться на карусели и съесть воскресное мороженое, но в остальные дни они пользовались мной и другими ребятами; восстать против системы, которая вынудила меня узнать, что такое голод и насилие, из-за которой я не смог продолжить обучение.
Я занимался ремонтом лифтов в огромных зданиях муниципального жилья, в которых обитали нищенствующие семьи, игравшие с мусором дети с той же печалью в глазах, что когда-то познал и я, и со слезами от голодных судорог. Потом, выйдя из этих гетто, я отправлялся в богатые кварталы, в роскошные здания и виллы, где лифты, казалось, были даже в уборных и которые населяли элегантные женщины и дети, уставшие от игрушек, купленных им накануне, и капризничавшие, потому что не хотели есть то, что приготовила домработница. Я был молод и не понимал, почему. Почему, спрашивал я себя, ведь все дети равны и должны были бы иметь одинаковые права. Сейчас я, взрослый мужчина, до сих пор не могу ответить себе на этот вопрос.
Это были две стороны нашего общества и моего города.
Неаполь. Мой Неаполь. Для меня это был город совсем не похожий на тот, что описывали журналисты, литераторы, писатели, которые улавливали лишь внешний аспект, открыточный вариант.
На первом гей-параде, организованном в Неаполе, одна любопытная дама заметила: «Простите, здесь все геи, ну и ладно! Но девушки, они-то что тут делают?». И еще: «Я говорила своему сыну, чтобы он не посылал меня на почту, и вот я здесь среди гомиков. Но какие же они милашки». И начинают рассказывать свои истории, тайны и переживания, не спрашивая тебя, хочешь ли ты их слушать, ведь может быть ты со своими мыслями где-то далеко и не желаешь ни с кем разговаривать, а в особенности с незнакомыми синьорами, которые так умело завязывают доверительные беседы (удивительная способность, которой обладают, пожалуй, только неаполитанцы).