Это полное кощунство, я смешиваю святое и мирское.
Нет! Сейчас НЕТ! Завтра, завтра… да!
И назавтра ты приходил точно в назначенное время, я овладевал тобой, еще улавливая запах жемчуга и пота вчерашнего дня.
И это уже не было кощунственным.
Сандро.
Кто знает, почему я ничего никому не говорил. Даже когда однажды консьержка дома застукала нас. И она и синьора, что заботилась обо мне, стали приставать с расспросами, обрушили на меня тысячу вопросов. Но я все отрицал, говоря, что ничего не произошло, потому что знал, что консьержка не видела всего.
В тот день Сандро пытался войти в меня, но то ли из-за того, что я был маленький, то ли из-за неудобной позиции, у него не получалось.
И пока он, возбужденный и вспотевший, старался овладеть мной, консьержка постучала в дверь. Как и прежде Сандро быстро и остервенело привел в порядок меня и себя, но женщина (я не помню точно почему, мелкие подробности ускользают) заметила что-то необычное. Она хотела знать. Во что бы то ни стало, она хотела знать, что произошло. А я все отрицал, повторял, что ничего, ничего не случилось.
А что я был должен сказать ей? Рассказать, что и ее двадцатилетний племянник принуждал меня заниматься с ним мастурбацией каждый раз, когда он навещал ее. Или что однажды он и его брат повели меня в кино на фильм с Тото, и во время сеанса он взял мою руку и положил ее себе на член. На выходе брат заметил, что брюки мокрые именно там, спросил, что случилось. В ответ — улыбочка. Брат принялся хохотать. Только я уставился в пустоту.
Я вновь встретил Сандро, когда мне было четырнадцать. Я пошел навестить женщину, которая заботилась обо мне в детстве. Мы сидели друг напротив друга. Я смотрел ему в глаза, прямо, с вызовом, чтобы напомнить ему, но он всячески избегал моего взгляда. Он быстро ушел, как и всегда, оставив за собой в комнате запах бензина. Он стал автомехаником и между делом женился и обзавелся тремя детьми. Когда я остался один в комнате, я начал спрашивать себя, заставлял ли он своих детей заниматься тем же, чем занимался со мной.
Больше я его не видел.
Но от Сандро мне остался запах бензина.
Паскуале, ты мне можешь помочь, ты сильный, умный, я знаю тебя с рождения, я хорошо знаю твою историю, голод, нужда, лишения. Потом потихоньку ты стал выбираться, ты зацепился за жизнь, ты хватался за нее кулаками и пинками, ты использовал свой разум, а иногда и тело, чтобы узнать, чтобы научиться. Чтобы вырасти. Ты что думаешь? Я следил за твоей жизнью, ты прекрасный человек, потому что у тебя хватило смелости встретиться лицом к лицу с добром и со злом… Ты все написал в своем взгляде, в своих глазах и тот, кто умеет читать, увидит это.
А сейчас чего я хочу?
Прощения, которое только ты мне можешь дать! Только ты и другие, как ты, прощение, которое бы придало мне сил продолжать жить и все начать с начала.
Сандро.
Запах изгнания
Нищета оставляет в тебе воспоминания о запахах. Запах бедняцкой еды, такой как, например, фасоль. Если вы ее едите время от времени, то это даже вкусно. Но не каждый день! Килограммом фасоли и килограммом пасты можно утолить голод десяти человек. Я не очень хорошо помню, что мы ели. Или скорее не хочу вспоминать. Сладости мы видели только на витринах кондитерских. Однажды я своровал пирожное. Кондитер, заметив пропажу, загнал меня под топчан и, спустив мне штаны, угрожал отрезать пипиську огромным ножом. Я смог убежать, но он пришел к нам в подвал ругаться с матерью, хотел получить деньги за пирожное. Моя мама. Недавно я нашел фотографию, где они вдвоем с отцом. И меня охватила безграничная нежность. Худая, такая худая, словно жердь, и с огромной копной волос. Рядом с ней мой отец, еще более худой, чем мама, похожий на хилого воробушка. Последним воспоминанием об отце у меня остался разговор на кухне дома, выделенного нам муниципалитетом. Мы сидели друг напротив друга. Он смотрел на меня и, проведя руками по волосам, сказал: «Парень! Я знаю, кто ты… знаю, что ты…». Папа хотел сказать «гомосексуалист», чтобы не обидеть меня, но так никогда и не произнес этого слова.
«Я могу понять это и принять. Единственное, о чем я прошу тебя, чтобы ты не приходил домой переодетым женщиной. Знаешь, у тебя столько сестер, а люди ведь они невежественные. Никто не захочет встречаться с девушкой, у которой такой брат». Я потерял дар речи. Ну да, именно я. Я, который всегда хотел, чтобы последнее слово оставалось за мной, не смог ничего ответить на это. Я до сих пор сожалею об этом. Прошло уже столько лет, но снова и снова, задумываясь над словами отца, я не могу сдержать слез. Мне бы хотелось тогда, во что бы то ни стало, заверить этого доброго человека, сказать ему: «Папа, мой парень меня любит, я все для него и, если бы я захотел луну, он полетел бы прямо к звездам и принес бы мне ее на серебряном блюде». Вот это бы мне хотелось сказать моему маленькому отцу. Ведь я то знаю, он и не думал о моих сестрах, ему было абсолютно наплевать на соседей, папа беспокоился обо мне! Он заботился о моем будущем, о моей жизни, которая ему представлялась полной вечного одиночества.