Быть может потому, что сказал он негромко и вполне спокойно, как будто не детям, а мне объяснял, — ребята поверили и притихли. Я обошел рубку и стал на открытом месте, там, где пули только что сорвали деревянную обшивку. Дети смотрели именно сюда: здесь они видели опасность. Северянка поняла меня. Она благодарно улыбнулась. «Юнкерс» не повторил атаки. Он обнаружил другую цель. В Одессу направлялся крупный транспорт — еще издали с него открыли зенитный огонь. Нас выручила эта встреча. К утру мы прошли немалую часть пути.
Чапичев обернулся, снял бинокль и долго всматривался в смутный, едва различимый берег.
— Да, мне запомнились эти места… Коса Рыбачья, Деревянная вышка на мысе… Маленький саманный дом… Мы выбросились на берег за этой косой. Нам пришлось итти по мелководью. Подлодка преследовала нас только огнем. Еще немного — и она очутилась бы на мели. Как я жалел, что этого не случилось!.. Появление подводной лодки было полной неожиданностью для нас… Она всплыла в двух сотнях метров от бота и без сигнала, без всякого запроса — открыла огонь. Я тотчас же бросился к пулемету. Забыл, что он разбит во время атаки «юнкерса». Подводная лодка продолжала вести огонь. Третий снаряд разорвался в рулевой рубке. Панчишин был ранен осколком в живот. Он отшатнулся и упал на пороге, кусая рукава бушлата, чтобы не кричать. Помню, почему-то я снял фуражку и положил ее у головы матроса. Я не пытался его поднимать. Панчишин был мертв. Мотор продолжал работать. Лишенный управления, бот медленно поворачивался бортом к подлодке. Там, вероятно, думали, что мы начинаем тонуть. Они помедлили… Сейчас они могли расстрелять нас в упор… Промедление мне показалось невыносимо долгим. Я совершенно утратил чувство времени. Мне и сейчас трудно ответить, минута прошла или десять? Я должен был непременно стать к штурвалу, однако я был уверен, что штурвал разбит. Еще в секунды, когда подлодка открыла огонь, у меня оборвалась надежда. Да и можно ли было надеяться что эта деревянная посудина не разлетится в щепы, они ведь стреляли почти в упор?.. И вот я снова услышал ее голос. Казалось она совсем близко, рядом со мной. Я обернулся. Нет, она оставалась на прежнем месте. Рука ее ласкала белокурую головку ребенка а глаза те, прежние глаза, смотрели на меня с удивлением и гневом «Шкипер, — сказала она негромко. — Товарищ Чапичев… Мы напрасно теряем время. Ну, веселее! Берег близко. Ведите бот…» Я бросился к штурвалу. Какое счастье! Штурвал был цел. Осколки лишь погнули медную обивку да выбили три ручки. Послушный движению руля «Орленок», мне показалось, вздрогнул. Я сделал разворот почти под прямым углом. Теперь я вел судно прямо на косу. Снаряд прогудел над самой рубкой и далеко, на отмели, поднял клубы песка. Больше я ничего не видел, Я видел только ее глаза. Какой нежной, могучей волей удерживала она, охраняла детей, заставляла верить себе так безраздельно? Я вспомнил ее приказ. Он нисколько не был смешным. Я высунулся из рубки и запел, заорал песню — какую-то смешную частушку про веселого моряка. Дети смотрели на меня сначала с изумлением и страхом… Я взъерошил волосы, сделал гримасу, подмигнул и снова, еще громче, запел… Мне откликнулся голос, радостно-удивленный: маленькая девочка в красном берете улыбалась и показывала на меня пальцем. Снаряды ложились на воду короткими всплесками пены. «Орленок» метался на мелководье — живой, израненный мой корабль. Я вел его зигзагами, резкими разворотами, рассчитывая так чтобы уклонения не были равномерны… Мне пришлось повиснуть на штурвале. Больше я не мог стоять. Болела нога. Страшно кружилась голова, но зрение оставалось ясным, — низкий песчаный берег рывками поднимался из-за воли. Он не был пустынным, этот клочок суши, — песка и гравия, — заброшенный в море в виде надломленного серпа. От саманного домика бежали какие-то люди. Кажется, на самой отмели они начали разжигать костер. Это удивило и озадачило меня. По крайней мере я видел огненную вспышку. Позже я узнал — это был наш пост. Он открыл по врагу огонь из трех замаскированных орудий. Но мне показалось — неизвестные люди на берегу зачем-то разжигали костер. Осколком, пробившим корму бота, был ранен моторист. Еще один снаряд угодил в рубку — «Орленок» метнулся в сторону, взлетел, палуба резко накренилась, и я увидел — у самого борта кипит вода… «Здесь мелководье! — крикнул я Ане. — О, мы прекрасно прокатились, маленькие друзья!..» Теперь мне казалось — все зависит только от меня от моего бесшабашного веселья. Я продолжал кривляться, смешно гримасничать и выкрикивать ту же частушку, — я знал: так нужно это приказала она. Но, странное дело, — почему же она опять была недовольна? Что приказывала она теперь? Я поднял голову. Она всходила по трапу, чуть придерживаясь за перила, с усмешкой глядя на меня. Не эта усмешка меня поразила… Трюм был совершенно пустым. Куда же девались мои пассажиры? У меня появилось опасение: уж не сошел ли я с ума? «Вы все поете?. — сказала она, останавливаясь перед окошком рубки. — Да, странный вы человек…» — «Где же они… куда они девались?» — спросил я, указывая на трюм, чувствуя, как все тело мое — руки, лицо, спину — дергает, бьет озноб. Она отступила немного и оперлась на кругляк перил. «Кто?.. Дети?.. Бойцы и матросы уже перенесли их на берег… А вы?.. Да ведь ручка штурвала давит вам грудь…»
Она метнулась к окну, потом к двери, а мне, понимаете, негде было скрыться, я не мог уйти ни на шаг… Каков же я был в эти минуты! Хуже, намного хуже, чем тогда, при первой встрече, с ошпаренным лицом. Она распахнула дверь и откачнулась; губы ее задрожали, и серые глаза потемнели — как будто под сильным ветром стояла она, так блузка затрепетала на ней. Что в ней переменилось за это короткое время, пока она стояла здесь, у порога? Я сказал: «Позовите матросов… Так получается, Аня… Мне снова не повезло…» Она рванулась ко мне и обняла меня за плечи, за шею. Теплые руки ее дрожали. Она прошептала, почти рыдая: «Никита… Никитушка… родной!» Мне было стыдно за мое обожженное лицо. Я отвернулся. Но последнее, что я запомнил с изумлением: она знала мое имя.
Чапичев оторвался от перил, повернулся и быстро прошел вдоль мостика угловатой неровной походкой. Кованая палка его гулко стучала. С крыла мостика он долго всматривался в море, потом уже неторопливо возвратился на прежнее место.
— Я пришел в сознание в лазарете. Минуло восемь дней… Меня везли лошадьми и на машине. Я узнал, что это Мелитополь и что мы едем дальше, на восток… Когда я открыл глаза, она сидела у моей постели. «Я знала, сейчас ты проснешься», — сказала она. Я не успел еще спросить, но она поняла: «Не беспокойся… Все дети живы-здоровы. Они уехали на восток. Они приходили навестить тебя там, на косе, и удивлялись, как долго спит «смешной капитан»… Они хотели, чтобы на прощанье ты спел еще раз свою веселую песню. Они подарили тебе клетку с чижиком. Но я случайно открыла ее, и чиж улетел…» Сначала я подумал, она утешает меня, как утешают каждого больного. А тут ранен еще… Но, понимаете, здесь было что-то другое… Я говорил ей правду, что перечувствовал и пережил, о страхе своем, о том, как увидел себя униженным, недостойным смотреть ей в глаза. Я ничего не приукрасил и ничего не скрыл. Однако ей невозможно было доказать, что счастливым завершением этого трудного рейса мы были обязаны ей одной… Знаете, что она сказала? Я мог бы не поверить. Но от меня не укрылась ее радость. «Я буду писать вам с фронта, — сказала она. — Я хотела бы, если мы останемся живы, Чапичев, быть вашим другом. Помните, Никита, где-то далеко у вас есть друг». Вот что сказала она, удивительный человек! А я ничего не мог ответить. Я был так слаб… Тогда, у штурвала, я потерял много крови. Осколок оказался очень крупным. Еще на подходе к этой косе он отсек мне ногу повыше колена, отхватил, будто острый топор. У меня начиналась газовая гангрена… Были еще ампутации… Старый хирург хмурил седые брови. Но я жил… Я хотел, я ждал писем. И она писала.
Штурман Катарадзе сказал очень тихо:
— Врачи могли этого не знать…
Чапичев расстегнул бушлат и что-то достал из кармана. Они склонились над перилами, близко, плечом к плечу, могло показаться, они стояли обнявшись. Подвахтенный матрос неслышно поднялся на мостик, принял у меня штурвал и молча, удивленно загляделся на яркую летучую звезду.