Проходя по трапу, я оглянулся на Чапичева. Руки его были протянуты вперед… На сомкнутых темных ладонях он бережно держал маленькое фото. Оно казалось влажным от света звезд. Я не успел рассмотреть лицо Северянки.
И я до сих пор не знаю, в чем подвиг этой женщины, — в одном ли спокойствии ее? Все-таки Чапичев вывел из-под обстрела бот. Подвиг передается от человека человеку. На пристанях, на промыслах, на улицах городов, встречая женщин, я спрашивал себя, волнуясь: «Не это ли она?..» Я был уверен — ее можно узнать среди тысяч… И я ошибся. Она была рядом, в экипаже корабля, судовой врач, поднявшийся на борт «Гагары» в порту Феодосия во время короткой стоянки, — маленькая женщина со спокойными серыми глазами. Глядя на нее, на жену штурмана Чапичева, я обычно думал о Северянке, о той, которая звездным светом-сиянием вошла в его жизнь. Нашего корабельного врача я почти не запомнил и лишь значительно позже, уже на другом корабле, узнал, что это и была она.
Александр Зорин
СИЛОВОЕ НАПРЯЖЕНИЕ
В. К. Кетлинской
— Ни за что! — говорила Таня, не сдаваясь на просьбы мужа. — Па зиму твои катера вытащат на берег, и часто будем вместе… Уж если уезжать, то надо было в прошлом году ехать! А сейчас, когда всё вошло в колею, даже обидно…
— Вот так колея — под артиллерийским обстрелом!
Николай Ильич и сердился и нежно упрашивал, но ничего не мог поделать. Таня работала на заводе, в цехе ее очень ценили, и ее упрямство прикрывало не только любовь к мужу, но и сильную, гордую уверенность в том, что она необходима обороне Ленинграда.
— А сынишка? — напоминал он, уже сдаваясь. — Полтора года не видались…
— Война кончится — съезжу, привезу. Что радости — ребенка снова приучить к себе и покинуть…
Николай Ильич отгонял эгоистические мысли, но всё-таки было приятно, что зимою, в свободный вечер, можно будет пойти «домой», — так по-новому сильно звучало в Ленинграде это простое чудесное слово!
Капитан-лейтенант Николай Ильич Старов командовал дивизионом магнитных тральщиков: у него были деревянные рыбацкие боты и неуклюжие баржи, оборудованные для магнитного траления. На своих неказистых суденышках Николай Ильич с честью закончил кампанию 1942 года, но тогда выяснилось, что с ремонтом и боевой подготовкой уйма дел, — только-только справиться к весне, а уж об отдыхе и думать нечего. Надо было перебирать дизеля и динамомашины, хлопотать о кабелях для оборудования новых траловых барж, заново вооружить дивизион против мин.
Иногда ему удавалось поздно ночью поговорить с Таней по телефону, но разговор выходил невнятный, бестолковый: то в городе воздушная тревога, то слышимость плохая. Да и что скажешь по телефону? Голос Тани звучал глухо, незнакомо, и Николай Ильич злился, — вот тебе и семейная жизнь! Порою он не заставал жену дома и начинал лихорадочно выяснять, был ли в тот день артиллерийский обстрел города и какие районы обстреливались… Нет, конечно, ей следовало уехать!
Старов вырвался в Ленинград только в конце декабря — получать кабель. Позвонил Тане на завод, — она радостно вскрикнула и сказала, что придет домой пораньше, но пришла очень поздно, так как на заводе был срочный фронтовой заказ. Он ждал до темноты, в холодной комнате, и начал было уже раздражаться. Но Таня прибежала такая счастливая и виноватая, что трудно было сердиться.
— Не часто мы видимся! — мрачно сказал Старов.
— Но если бы я уехала, мы бы совсем не виделись! А я здесь — и вот, встретились…
Николай Ильич был благодарен жене за ласку, коснулся губами ее виска, над которым распустилась темная прядка волос, и увидел тусклый седой волосок. Да, ей же очень трудно, и, наверное, порою очень страшно… Но она никогда не скажет, не пожалуется, — гордая, милая, единственная! в мире…
— Я вот думал, заеду домой, — взволнованно сказал он, — а нет… хочется назвать эту встречу свиданьем…
Следующего свидания пришлось ждать очень долго. Даже в радостную ночь, когда радио сообщило о прорыве блокады Ленинграда, им не удалось поговорить как следует. Они стояли у телефонов, — он в холодной рубке базы, она — в еще более холодном коридоре своей квартиры; оба что-то восторженно кричали друг другу, но слова заглушала музыка, всю ночь звучавшая над городом.
Они не повидались ни в феврале, ни в марте, а в апреле он снова вырвался на сутки и полтора часа ждал Таню на улице, возле завода. Она выбежала запыхавшаяся, такая тоненькая, совсем девушка, с девичьими счастливыми глазами. И вся их встреча прошла как свиданье молодых влюбленных. Они без повода смеялись и долго сидели у печурки, взявшись за руки, и заснули обнявшись.
Николай Ильич проснулся на рассвете. Близко и часто стреляли зенитки. Он осторожно высвободил свою руку. Таня, не просыпаясь, что-то ласково пробормотала. Босиком, неслышно Николай Ильич прошел к окну.
Небо уже просветлело, но темнота еще держалась над весенней вскрывшейся Невой, и смутно виднелись на черной воде серые, медленно плывущие льдины. Прислонясь лбом к стеклу, Старов долго следил за трассами снарядов: яркие ночью, они сейчас бледными полосами только намечали путь снаряда. Разрывы вспыхивали далекими звездочками, их дымки терялись в сумеречном свете, и совсем не разглядеть было мечущийся наверху самолет. Но он увидел другое: темное тело под парашютом бесшумно пронеслось мимо и плюхнулось в реку, в крошево мелких льдин.
Николай Ильич прислушался, сдерживая дыхание, — взрыва не было. Тогда он протяжно свистнул: так и есть! Зеленый зонтик был знаком ему о прошлой весны. 3онтик удерживал на стропах магнитную мину. «Рано начали нынче, дьяволы!»
Старов отступил в глубину комнаты к стулу, на котором лежала одежда, и неловко толкнул его. Таня, мирно спавшая под выстрелы, мгновенно проснулась от легкого стука в комнате.
— Ты что, Коля?
— Собираюсь.
— Рано же… еще бы немножко поспать…
— Надо ехать, родная. Началось!
— Что началось, Коля? Я что-то ничего не понимаю, так спать хочется… это же просто зенитки…
— Немцы бросают магнитные мины. Ну, значит, моим посудинам надо выходить на работу.
Он пошел умываться, а Таня, окончательно проснувшись, строго глядела в белеющий потолок.
«Надо выходить на работу», — так просто говорит Коля об опасности! Прошлым летом взрывы мин дважды сбрасывали его в воду… Она вскочила, чтобы приготовить чай. Они оживленно разговаривали, не упоминая больше о минах, но нежность короткого свидания отступала перед заботой и тревогой.
— Ты позвони, Коля…
— Ох, этот телефон! Ненавижу!.. И голос не твой, и слова не те…
Старов ехал через Лисий Нос. Дорога была обвехована после недавнего обстрела, но воду в промоинах уже не затягивал крепкий лед. Озерки чернели на побуревшем торошенном льду, и машина тихо петляла до Петроградских ворот.
Командир бригады принял Николая Ильича ночью. Все говорило, что фашисты и маннергеймовцы проводят большие налеты не ради штурмовок и бомбежек. Этак отвлекают внимание. Они хотят закупорить корабли в Неве, хотят отрезать Кронштадт, хотят запереть путь к островам Лавенсари — Сескар.
— Но еще на фарватерах лед!
— Старов, лед уйдет в одни-другие сутки. Наконец они рискнут половину мин бросить без успеха, лишь бы сработали сотни остальных.
— Значит, сегодня была репетиция?
— Командующий и командир ОВРа считают, что постановки продолжат с интервалами до середины мая. Нам придется работать с врагом параллельно, иначе задержим выходы конвоев, походы подводных лодок.
— Я понимаю, все мы должны содействовать успеху подводников, единственной нашей наступательной группе.
— Точно. Поэтому, где надо, даже взрывайте лед, но спускайте свой флот.
Несколько дней в трудах прошло без раздражения. недаром Старов поступался своими радостями, все шло отлично, и дважды его благодарили начальник ОВРа и комбриг. А в конце первой майской недели ему вручили карту рейдов и фарватеров между Невой и Большим рейдом. Представили лейтенанта-дымзавесчика и обозначили очередь очистка фарватеров. В глазах мельтешило от множества крестиков и кружков. Но он быстро утешился, что далеко не все на фарватерах.