На пирсе только командир.
Короткий доклад командира лодки. Рукопожатие. Отдавшееся от сопок «Здравия желаем!», «Ура!» — единственное эмоциональное восклицание, узаконенное уставом. Еще два раза «Ура!» — хрипловатое, торжествующее, от всей их коллективной души.
Они пришли. Они здесь.
И опять смена кадров.
Виктор засыпает и просыпается под легкое дрожание вагона. Внизу шепчутся:
— Наш папочка очень устал.
— А почему?
— Потому что он работал.
— А как он работал?
— Он чинил свою лодку.
— А почему она ломаная?
— Да она вовсе не ломаная.
— А зачем же тогда ее чинить?
— Зачем… Зачем… Это папино дело.
— Смешное дело. Чинит неломаное. А как он свою лодку чинил?
— Ну как, как? Как надо, так и чинил… Взял отвертку — громадную такую… И починил. Да помолчишь ли ты? Видишь, папа спит!
— Он же вчера спал, — шепчет Володька. — Он теперь все время будет спать?
Смех сквозь сон душит Виктора. Он хочет опустить руку вниз, чтобы найти там кого-нибудь из говорунов, но опять засыпает. Снится ему один из тех коротких дневных снов, которые не вспомнить даже сразу, как проснулся. А за окном бежит земля, которая за то время, что Виктор был под водой, успела избавиться от снега, нагреться и зацвести.
Там, куда едут Макаровы, уже недели две как купаются.
Они вышли в Симферополе на привокзальную площадь. Виктор поставил на асфальт чемоданы, Татьяна на чемоданы — свои сумки, Володька на сумку — сетку с игрушками, и вдруг Виктор и Таня засмеялись. Было тепло.
И вокзал, южный, легкий, хотя и громадный, и всюду зелень, и деловитые коренастые шоферы в легких рубашках, и толпы курортников, таких же веселых, обрадованных долгожданным и неожиданным теплом, и загорелые степенные старухи из местных, и крик, горячая южная речь вместе с удивительной неторопливостью; огненные тюльпаны охапками — все это было настоящее. Вот очередь за такси — к морю, скорей к морю, у приезжих еще горячая потребность не считать денег, а живей по серпантинам туда, на берег, на ЮБК[26], куда мечтали попасть целый год. Скорей! И тут же смешная реклама: «Летайте самолетами Аэрофлота!» — будто на каких-то еще самолетах, кроме аэрофлотовских, можно прилететь… «Летайте самолетами»… А если отсюда — «плавайте пароходами»? Или «ездите собаками»? Ха-ха-ха… Мы не хотим сейчас никуда лететь. Мы хотим ехать. К морю. Скорей.
Макаровы не сели в такси. Они проморгали, и хвост выстроился громадный, а на троллейбусы уже через двадцать минут очереди не стало. Сели в троллейбус.
Троллейбус тронулся, легко покатился по городу, вышел на степную дорогу, покатился еще быстрее и легче, и сумерки, а потом сменившая их темнота полетели навстречу. Теплый воздух плыл мимо открытых окон.
— Подумать только, — задумчиво сказала Таня и подняла подбородок. — Мы опять в Крыму. Вместе — и в Крыму. Тебе верится?
Темная степь текла мимо, и когда Макаров думал, что завтра утром они проснутся, а внизу, под лоджиями дома отдыха, — горячий пляж, и можно просто лежать на солнце, и никаких вахт, и всюду небо, смотри на него два месяца подряд, — ему казалось, что все это сон.
И ему вспомнился прошлогодний отпуск, когда все было так же, как сейчас, и оттого, что хотелось именно повторения прошлогоднего отпуска, а не чего-то нового, приходила радость. Ему казалось, что Татьяна и он нашли свой ритм — ритм счастливой семьи. И если говорить и времени и о месте — это было десять месяцев Севера и два месяца Крыма.
Тот разговор на пляже Виктор услышал тоже прошлым летом.
Он лежал тогда ничком на лежаке, дело было к вечеру, солнце ослабло, и гул людного берега стал глуше, поутих. Татьяна с Володькой купались, а Виктор ленился вставать.
Пляж понемногу пустел. Вылежавшие целый день на солнце «дикари» уходили часам к шести, молодежь в белых брючках бродила по молу, а на пляж в это время спускались купаться пожилые ученые из академического дома отдыха.
Те двое, разговор которых случайно услышал Виктор, тоже были, наверно, оттуда.
Один был толстенький, круглолицый, в шитой гладью угловатой тюбетейке, другой — высокий, грузный, с глубокими залысинами на породистой седой голове. Манеры у него были свободные, барские, а голос неожиданно молодой и гибкий. Под грибком была скамейка, и они сели на нее, не прерывая начатого по пути разговора.
Толстенький все больше поддакивал, и по его репликам можно было понять, что он наслаждается рассказом спутника, и когда тот замолкал, начинал тут же его теребить, чтобы рассказывал дальше.
— Да помилуйте, Павел Петрович, я ведь там был уже два года назад, и впечатление уже несвежее… — отбивался высокий.
— Ну все же. Сейчас много говорят о том, что японцы так вырвались вперед, потому что у них на каждом предприятии психолог, единственное занятие которого — думать об увеличении спроса на свой товар…
— Как же, как же, — отозвался высокий. — Занятная работенка… Я с одним таким даже разговаривал. Однако все же не рановато ли мы с вами выбрались? Что-то жарко еще…
— Да что вы, Павел Петрович, нельзя же целыми днями здесь работать. Этак никакая Ялта впрок не пойдет…
— А сами-то, — сказал грузный. — Сами-то как? Мимо вашего номера как ни идешь, все машинка стучит.
— Ну, ну, где уж мне до вас… Так вы о японском психологе начали.
— Да. Имел честь обмениваться мнениями, так сказать. Мне его представили как специалиста, существенно повысившего доходы фирмы. Я, естественно, стал спрашивать, в чем это выразилось. А он мне через переводчика объясняет, что, мол, картофель в Японии отнюдь не второстепенный продукт и среди прочего его фирма изготавливает картофелечистки, этакие спецножички, чтобы с картошки снимать стружку. Красивые — с цветными яркими ручками. И вот выясняется, что Япония затоварена сим предметом — спрос на него упал, и выпускать дальше никакого смысла нет. Картошку японцы едят, а ножичков не покупают… Что делать? Исследовать эту задачу и предложили моему джентльмену. Он опросил домашних хозяек, тысячу их, может быть, и через месяц дает ответ. А ответ такой: для того чтобы возродить спрос на картофельные ножички, необходимо оставлять деревянную ручку некрашеной. Никаких ярких цветов. Руководители удивились, но дело у них поставлено строго — раз специалист рекомендует, значит, у него есть уверенность, что так и надо поступать. Ручки перестали красить. И через полгода стали получать от своих ножичков прежний доход. Как: Почему? А разгадка такая — ножичек с некрашеной ручкой не выделяется ярким пятном среди картофельных очисток и потому летит в мусорное ведро. А тогда нужно покупать следующий.
— Остроумненько, — сказал собеседник, но сказал на этот раз как-то тускло.
Виктор лежал и думал. Ведь есть же вот на земле люди, подобные этому японскому психологу, несомненно, умные, несомненно, обладающие редким даром докопаться, найти, но как, наверно, тягостно использовать свой дар исследователя на то, чтобы искать изъяны людей и научным, холодным взглядом наблюдателя фиксировать слабости, чтобы промышленно, масштабно их использовать… Ножичек картофельный — это ерунда, конечно, копеечное дело, но принцип, принцип… И оба этих пожилых дядьки сразу стали Виктору симпатичны, потому что они тоже — один вспомнив, а другой услышав о ножичках — как-то сразу понурились. Не все равно им было, как там, в Японии, чистят картошку.
Он задумался тогда и вспомнил, что кто-то — Олеша, что ли? — сказал, что ум бывает умный, а бывает глупый. А глупый ум может быть и острым, и тонким, и парадоксальным. А все равно остается лишь игрой и не может служить сущему…
А на скамейке все говорили.
— Ну а эта ваша поездка? — спрашивал толстенький. — Мы ведь с вами виделись лишь мельком, помните? На заседании-то. И я не успел вас ни о чем расспросить…
— Да я, пожалуй, меньше могу рассказать, чем после первого раза, — сказал высокий. — Тогда впечатления были острей, и, кроме того, в первый раз там я был более, так сказать, туристом, а сейчас ездил в командировку по обмену опытом, и мне все время приходилось заниматься делом. Так что круг моих теперешних впечатлений, естественно, сужен.