Это не правильно. Не казалось. Вообще ничего не казалось. Всё чётко, конечно, бесповоротно остановилось.
Ничего из того, что я ему тогда сказал, не осталось в моей памяти. Возможно, я ничего не говорил. Что я помню с поразительной ясностью, так это то, что я не плакал. Ни одной слезы.
Па не обнял меня. Он не умел показывать эмоции в обычных обстоятельствах, как можно было ожидать, что он проявит их в такой кризисной ситуации? Но его рука снова упала мне на колено, и он сказал: Всё будет хорошо.
Это было очень трудно для него. Отеческий, обнадеживающий, добрый. И такой фальшивый.
Он встал и ушёл. Не помню, как я понял, что он уже был в другой комнате, что он уже сказал Вилли, но я понял.
Я лежал там или сидел. Я не встал. Я не мылся, не ходил в туалет. Не оделся. Не звонил Вилли или Мэйбл. После десятилетий работы над проработкой того утра я пришёл к неизбежному выводу: должно быть, я оставался в этой комнате, ничего не говоря, никого не видя, до девяти утра. Пока волынщик не заиграл снаружи.
Хотел бы я вспомнить, что он играл. Но, возможно, это не имеет значения. У волынки не мелодия, а тон. Тысячелетняя волынка создана для усиления того, что уже находится в сердце. Если ты чувствуешь себя глупо, от волынки станешь ещё глупее. Если злишься, от волынки кровь просто закипит. А если ты в горе, даже если тебе двенадцать лет, и ты не знаешь, что ты в горе, может быть, особенно если ты не знаешь, от волынки можно сойти с ума.
4
БЫЛО ВОСКРЕСЕНЬЕ. Как всегда, мы пошли в церковь.
Крэти Кирк. Стены из гранита, большая крыша из шотландской сосны, витражи, подаренные Викторией несколько десятилетий назад, возможно, чтобы искупить то огорчение, которое она вызвала, молясь там. Что-то насчет того, что глава англиканской церкви молится в церкви Шотландии — это вызвало переполох, которого я так и не понял.
Я видел фотографии, на которых мы заходим в церковь в тот день, но они не вызывают никаких воспоминаний. Священник что-нибудь сказал? Он сделал хуже? Слушал ли я его или смотрел на спинку скамьи и думал о мамочке?
На обратном пути в Балморал, в двух минутах езды, нам предложили остановиться. Народ собирался всё утро у парадных ворот, некоторые начали бросать вещи. Мягкие игрушки, цветы, открытки. Следует высказать им признательность.
Мы остановились, вышли. Я не мог видеть ничего, кроме множества цветных точек. Цветы. И ещё цветы. Я не мог слышать ничего, кроме ритмичных щелчков через дорогу. Пресса. Я потянулся к отцовской руке, ища утешения, а потом выругал себя, потому что за этим последовал взрыв щелчков.
Я дал им именно то, что они хотели. Эмоции. Драму. Боль.
Вспышки. Вспышки. Вспышки.
5
Через несколько часов папа уехал в Париж. В сопровождении маминых сестёр, тети Сары и тети Джейн. Кто-то сказал, что им нужно больше узнать об аварии. И им нужно было организовать возвращение трупа мамы.
Труп. Люди продолжали использовать это слово. Это был удар в горло и кровавая ложь, потому что мама не умерла.
Это было моё внезапное озарение. От нечего делать, кроме как бродить по замку и разговаривать с самим собой, зародилось подозрение, которое затем превратилось в твёрдое убеждение. Всё это было уловкой. И на этот раз дело было не в окружающих меня людях или прессе, а в маме. Её жизнь была несчастной, её травили, притесняли, ей лгали, её обманывали.
Поэтому она инсценировала аварию, чтобы сбежать.
От этого осознания у меня перехватило дыхание, я вздохнул с облегчением.
Конечно! Это все уловка, так что она может начать с чистого листа! В этот самый момент она, несомненно, снимает квартиру в Париже или расставляет свежие цветы в своей тайно купленной бревенчатой хижине где-то высоко в швейцарских Альпах. Скоро, скоро она пошлёт за мной и Вилли. Всё так очевидно! Почему я не видел этого раньше? Мама не погибла! Она прячется!
Мне стало намного лучше.
Потом закралось сомнение.
Подожди-ка! Мама никогда бы так с нами не поступила. Эта невыразимая боль, она никогда бы не допустила этого, не говоря уже о том, чтобы причинить её.
Затем вернулся к облегчению: У неё не было выбора. Это была её единственная надежда на свободу.
Потом снова сомнения: Мама не стала бы прятаться, слишком уж она боец.