Омежка заметался под ним и выстонал какую-то невнятную просьбу, но Коулу большее было и не нужно. Он и так чувствовал, что Эли на пределе, что его ласки уже болезненно-сладкие, а поцелуи обжигающие. Чмокнув мальчишку в заманчивую тазовую косточку, альфа скользнул языком ещё ниже и, чуть помедлив, накрыл аккуратный омежий член губами, сразу же беря его в плотное кольцо быстрого темпа.
Эли закричал. Он кричал на одной, высокой ноте, цепляясь пальчиками за ворс ковра и вскидывая бедра, толкаясь в его рот так же жадно, как он сам толкался в его ещё пару минут назад. Альфа ему это позволил. Омежий член был небольшим и полностью помещался у него во рту, позволяя ласкать его ещё и языком, в то время как пальцами он поглаживал соски омежки, сжимая их, перекатывая и оттягивая, причиняя сладкую боль.
Много времени и не понадобилось – Эли был слишком возбужден и нетерпелив, выгнувшись и кончив ему в рот, сотрясаясь в сладких волнах оргазма. Макмайер проглотил сладковатое омежье семя, посасывая и облизывая опадающий член, а после с громким чмоком выпустил его изо рта, отстраняясь и наблюдая за тяжело дышащим мальчишкой, скользя взглядом по его телу и жадно рассматривая его открытую, пульсирующую дырочку, из которой вытекала липкая смазка. Его собственный член снова стоял колом, и Макмайер поспешил избавиться от неуместных брюк и белья, понимая, что если сейчас в их с Эли игры не вмешается Нойманн, то эта узкая дырочка будет заполнена его плотью до самого узла, а после, когда малыш будет метаться в беспамятстве, он протиснет в его попку и узел, повязав мальчишку.
- Правда, он хорош? – раздалось над головой, довольно и с легким превосходством, словно этот человек ожидал увидеть именно это. Макмайер вскинул голову и сразу же, обессилено, осел на пол, с обожанием смотря на обнаженного Люциуса.
Омега был прекрасен в своей наготе. Его тело было совершенно: тонкое и гибкое, как у всех омег, но при этом сильное, с видимыми узлами мышц и заманчивыми кубиками пресса на животе. Смоляные волосы свободно струились по плечам, поблескивая серебром, глубокие глаза в обрамлении темных ресниц смотрели прямо на него с затаенным желанием, а губы изогнулись в снисходительной улыбке, демонстрируя, что он позволяет альфе рассматривать себя и наслаждается этим.
- Ты – бог, - прошептал Коул и опустил глаза ещё ниже, задыхаясь от увиденного. Люциус был возбужден и не скрывал этого. Его, к слову, приличных размеров член, увитый венами, с обнаженной головкой призывно поднялся, возвышаясь и соблазняя, а по стройным ногам медленно стекали омежьи соки.
Теперь все стало на свои места. Макмайер, даже не понимая, что он делает и каким инстинктам следует, опустился на четвереньки, подползая к ногам омеги и утыкаясь носом в его лодыжку, поднимаясь выше, скользя и вдыхая столь соблазнительный, завораживающий, лишающий воли аромат. У Люциуса была течка. Он тек и желал его, альфу, позволяя его ментальным виткам клубиться у своих ног, а самому мужчине наслаждаться его запахом и телом. Аромат спелой вишни забивал ноздри и проникал в самое сердце сущности. Он хотел этого омегу до скулежа. И скулил, как сучка, выпрашивая ласку.
- Славный альфа, - Нойманн, словно щенка, потрепал его по волосам, скользнул своими точеными пальцами по скуле и ухватил его за подбородок, вынуждая запрокинуть голову. Наверное, что-то такое было в его глазах, потому что омега улыбнулся ещё более располагающе, а после просто оттолкнул от себя, медленным шагом направляясь в спальню. Нет, высокородный не отверг его. Наоборот, он приглашал и заманивал. И Макмайер поднялся, чтобы на подгибающихся ногах последовать за Люциусом, совершенно позабыв о втором омеге, который так и остался лежать на ковре в гостиной.
В просторной спальне практически не было мебели: только большая, словно созданная для грешных утех, кровать, два торшера у изголовья и комод, - но альфа заметил это вскользь, жадно, с обожанием и вожделением смотря только на Нойманна. Сейчас для него существовал только Люциус и его запах. Казалось, весь мир пульсировал перед глазами, расходясь волнами от средоточия, которым был этот высокородный омега. О каких незыблемых понятиях, о каком Долге, Служении и Нравственности можно думать в тот момент, когда альфу раздирали инстинкты, оказавшиеся не просто сильнее, а важнее, востребование, назидательнее, нежели искусственные рамки цивилизованного общества Homo memoratrices.
Но Люциус словно больше не замечал его присутствия, ничем, даже слабым витком биополя, не показывал, что заинтересован в нем, как в альфе и партнере, даже не взглянул на него, остановившись возле кровати, будто над чем-то задумался. А ведь у этого омеги сейчас был пик течки – в этом не позволял усомниться его запах ароматной, спелой вишни – но столь плотно и цепко контролировал себя, что его выдержке можно было разве что позавидовать. Да он с ним около получаса вел светские беседы, при этом пусть и не настойчиво, но все-таки подавляя своей ментальной волей, более того, этот омега смог обуздать собственные инстинкты, находясь в непосредственной близости не просто с альфой в гоне, а рядом со своим возлюбленным, на котором стояла его метка. Только за одно это Макмайер готов был превозносить Люциуса и поклоняться ему как древнему божеству.
Но, похоже, Нойманну его поклонение было ненужно, как, по сути, и его тело. Омега предельно четко и ясно дал понять, что от него, Коула Макмайера, слабого альфы, требуется, и на что ему не стоит рассчитывать. Макмайер это понимал и принимал, но его альфьи инстинкты, инстинкты самца и какого-никакого, но все-таки доминанта брали свое, превращая гон и течку двух особей в борьбу приоритетов и желаний. Впервые ему захотелось не только поддаться, но и повергнуть, чувствуя, что победителем в этой борьбе будет тот, чья человеческая воля более сильна.
Утробный рык вырвался из горла альфы, а после он позволил пылу гона на миг завладеть его телом, сущностью и разумом, потому что иначе он бы не смог переступить себя и пойти против воли высокородного, тем более, не смог бы противостоять его ментальному напору, который усилился в тот же момент, когда его руки коснулись точеных бедер. Макмайер повалил омегу на кровать, чувствуя, как трещит его собственное биополе под напором негодования более сильной особи, но лучше уж пасть к ногам Нойманна поверженным, чем сдаться вообще без борьбы.
Омега сопротивлялся, но высокородность предопределяет только ментальную силу, а не физическую, а физически Макмайер был сильнее, довольно порыкивая от понимания этого, а то, что его биополе было практически разодрано в клочья, казалось не таким уж и важным. Не убьет же его омега, в конце-то концов, а кости ему ломали уже не раз. А если и убьет… Что ж, по крайней мере, его альфьей смерти будет привкус вишни на губах.
Кожа Люциуса, и правда, имела вкус вишни. Он целовал дергающиеся плечи, прижимая руки омеги к постели, впивался зубами в загривок партнера, на полную грудь вдыхая его запах, скользил языком по цепочке позвонков, собирая этот божественный вкус и насыщаясь им, а член распирало от желания, такого неистового и страстного, что альфа опасался постыдно обкончаться лишь от этих прикосновений.
Оказывается, поддаваться гону – это сладкое безумие, а напускное сопротивление омеги только ещё больше распаляло альфу, обрушивая на него волны страсти и желания. Почему напускное? Макмайер фыркнул куда-то между острых лопаток, выпирающих на выгнувшейся спине, словно крылья. Да потому, что если бы высокородный действительно хотел его отвергнуть, он бы не барахтался под ним, с каждым жадным поцелуем все выше подымая свою упругую попку, слегка виляя бедрами, явно пытаясь потереться о его восставшую плоть, а смел бы его мощной ментальной волной, переломав хребет. Люциус тоже его хотел – об этом говорило не только его все поддающееся тело и даже него пока что едва слышные стоны, а его биополе, опутывающее альфу прочными ментальными нитями, притягивая к своему носителю ещё ближе, словно впечатывая его в омегу и уж точно не позволяя отстраниться и оборвать столь жадную и напористую ласку.