Если бы этот случаи был единственным, так нет же — Ульянов упоминал и о других. Даже к Чеботаревым, у которых он теперь обедает, его сопровождают филеры. Очень уж у Владимира Ильича запоминающаяся внешность. И биография… И почерк…
«Стоп, — остановил сам себя Петр. — Почерк… Владимир Ильич так спешит, что готов передать народовольцам материалы „Рабочего дела“, переписанные от руки. Но его рука охранке известна. Он автор четырех статей. На остальных тоже его исправления, вставки. Провал не исключен. Значит, надо… Надо все переписать заново! Эх как некстати вышла из строя пишущая машинка „Космополит“… На переписку Ульянов может не пойти, он не такой человек, чтобы подвергать опасности других… Как же быть?»
И тут взгляд его упал на Крупскую: а ведь она — секретарь группы. Стало быть, и секретарь только что утвержденной редакции…
— Я поддерживаю Владимира Ильича, — сказал Петр, пожалуй, чересчур громко и добавил потише: — Давайто соберемся в пятницу у Надежды Константиновны. Она, как я понимаю, будет отвечать и за черновые тексты «Рабочего дела». А чистовые — для типографии — сделаю я.
— Петр Кузьмич делает лучшие в Петербурге чертежные работы, — подтвердил Сильвии. — Я могу это удостоверить.
— И ие только чертежные, — улыбнулась Якубова. — Экспроприации — тоже. Под вид сегодняшней… В Дворянском собрании.
— Не кажи гоп, доколи ие перогоппув, — засмеялся Хохол, давая попять, что собрание окончено. — Як бы не схибити!
— Не оплошаем! — заверил его Сильвин.
…Они и правда не оплошали.
Бал удался на славу. Свет. Музыка. Мрамор. Оп одинаково хорошо подчеркивает и горячую молодость, и величавую старость… Казалось, самые красивые девушки Петербурга в этот вечер стояли в цветочных киосках, в буфетах. Это постаралась Соня Невзорова, пригласив на вечер слушательниц Высших женских курсов. Думая, что служат обычной благотворительности, они не жалели улыбок, особенно для седовласых преподавателей и сановных гостей. Те отвечали нередко головокружительными взносами: за входной или лотерейный билет платили не меньше красненькой,[15] за бутоньерку цветов — две, а то и три, за бокал шампанского — «катеньку»…[16]
Петр сидел за столом распорядителя и старался ничего не упустить. Его веселили проворство и невинность, с которыми действовали девушки. Умницы. Вот они обступили «восприемника» Петра, профессора Щукина, и Николай Леонидович отсчитал им несколько ассигнаций. Вот поспешили навстречу издателю журнала «Стрекоза» Герману Карловичу Корофольду и получили с него столько же… Зато с вожаком «Русского богатства» Михайловским у них вышла заминка. Николай Константинович явился на бал в окружении курсисток, почитательниц его таланта. Попробуй подступись! И тогда к «другу народа» ринулся верткий и несокрушимый Борис Гольдман. Почтительно склонив голову, заговорил с ним… Михайловский недоуменно смерил глазами его несоразмерную фигуру и… протянул бумажник. Курсистки возмущенно ахнули, но Гольдман спокойно вынул четвертной билет и благодарно приложил к груди руку. Знай наших…
— И долго ты будешь созерцать проделки мудрецов? — подошла к Петру Соня Невзорова. — Я хочу повальсировать.
С тех пор как Петр поведал ей об Антонине Никитиной, а она ему о Шестернине, их отношения приобрели определенность, стали искренними и доверительными. Ведь любовь брата к сестре — тоже любовь…
Они поднялись в танцевальный зал и закружились, чувствуя, как бесконечно молоды, как открыты радости и счастью…
8
Петру приснилась зеленая, прогретая солнцем лужайка. Посреди нее — кедр в два обхвата. Могучая крона похожа на крышу. Ствол изрезан глубокими морщинами. То с одной, то с другой его стороны появляются белые тонкие пальцы. Они ощупывают складки коры. Они тянутся нетерпеливо, отыскивая пальцы Петра.
Да это же Антонина!