Камень с души! Сомкнуть-то кольцо враги сомкнули, да не полностью…
Каждые две недели помощник начальника Дома предварительного заключения, а то и сам начальник делали обход своих владений. Гремели дверные замки, далеко разносился бестолковый вопрос: «У вас ничего нет?», слышался топот кованых каблуков, но он никогда не затихал у каморы Петра.
Однажды Петр, подкараулив властителей тюремного замка у своей двери, начал неистово давить на кнопку звонка.
— В чем дело? — на пороге появился бородатый полковник.
— Мне не дают свиданий! — выпалил Петр.
— Фамилия?
— Запорожец. Петр Кузьмич.
— Что у нас с Запорожцем? — спросил полковник у надзирателя.
— Особый режим-с, — зашептал тот. — Без допросов. Без книг и прочего. И потом, к нему просятся сразу две невесты. Путают объяснения. Их благородие господин Кичин отказали до выяснения.
— И правильно. Мы не восточные люди, нам не к чему поощрять многолюбие. Сам виноват. — И дверь снова захлопнулась.
Петр испытал чувство радости и досады. Значит, о нем не забыли. Жаль только — перестарались…
В апреле Петра вновь повезли на допрос.
На месте Клыкова восседал подполковник, очень похожий на Кичина. Фамилия у него оказалась такой же раздутой и неинтересной, как и он сам, — Филатьев.
— Вот признание экспертизы, — отдуваясь и вытирая лоснящийся лоб скомканным платком, пробурчал он. — Тобою составлены статьи для газеты «Рабочее дело».
— Тем не менее рукописи сделаны не мной, — твердэ ответил Потр. — И вижу я их в первый раз.
— Ну и дурак, — угрожающе засопел Филатьев. — Дошутишься, потом плакать некогда будет: в макаровых-то странах…
— Прошу не тыкать!
— А я тебя прошу заткнуться и отвечать на вопросы!
— Протестую против такого обращения! — повернулся Петр к злорадно затаившемуся Кичину.
— Обращение нормальное, — ответил тот. — Нарушений не вижу-с. Разве что с вашей стороны… Советую привыкать: теперь-то мы будем встречаться часто. О-о-чень часто. Как говорится, союз борьбы…
В мае подполковник Филатьев предъявил Петру тетрадь с рукописью о стачке фабричных в Белостоке:
— Арестована у Александра Малченко. И тоже прошла экспертизу. Так что запираться не советую.
— Я не запираюсь, — Петр решил, что все без исключения отрицать глупо. — В одной из польских газет мне попалась корреспонденция, которая трактовала конфликт, возникший между рабочими и фабричной инспекцией из-эа расчетных книжек. Не имея возможности узнать об этом конфликте в другом месте, к тому же нетвердо зная польский язык, я попросил знающего человека перевести эту корреспонденцию, а после списал с этого перевода.
— А вот статья, писанная по твоей тетради, студент! Называется она громко: «Борьба с правительством». С горшка еще не поднялся, а уже борется! — Филатьев довольно закудахтал.
— Статью я не писал, — оборвал его Петр.
— Чего заладил: не писал, не знаю, не видал?! Я этого не люблю. Хочешь, чтобы тебя снова поучили?
Петр промолчал.
— Тогда советую бросить эти шуточки! Пусть ими балуются другие. Думаешь, всем нужна твоя классовая справедливость, равенство, диктатура пролетариата? Как бы не так! Иным свободы действий хватило бы — торгуй без помех, пригребай что плохо лежит, залезай, как вошь, за пазуху… Лишь бы дорваться до пирога. Отечество для них — пустой звук. А ты как попугай талдычишь: социал-демократия, социал-демократия… А в этой социал-демократии два слова — и оба разные. Для тебя они, может, и сходятся вместе, а для других — никогда. Им нужна агитация, чтобы все передрались, а под шумок себя сверху посадить. Потому и играют в политику. А ты, студент, уши развесил, слюни от умиления пускаешь. Зря! Не бери на себя чужой грех, не упорствуй…
Филатьев от возбуждения взмок. Наполнив стакан водой, выхлебал его, потом второй, третий…
— Будешь говорить по совести, кто у вас главный? Ульянов? Цедербаум? Или этот, незаконнорожденный, Кржижановский?
— Я отказываюсь говорить с таким следователем!
— Вот! — торжествующе ткнул в Петра пальцем Филатьев. — Потому, что ты сам и есть главный…
3
Минуло лето с тропической жарой, пылью. Начались осенние дожди. Сырость в камере стала еще более тяжелой. Петр чувствовал себя скверно. Отвык от общения, ушел в себя. Запас живых впечатлений давно иссяк, воспоминания сделались однотонными, тусклыми. Временами ему казалось, что он видит свое большое костлявое тело со стороны — в тюремном одеянии, состоявшем из синего халата, коротких брюк, тяжелых кожаных туфель, называемых котами, — привидение да и только.